Поздно. Темно. Далеко
Шрифт:
— Тэтяна, — неохотно соглашался экзаменуемый.
— А что она написала?
Молчание.
— Ну что может писать дивчина, когда… соскучилась?
— Лыста.
— Великолепно. А кому она писала письмо, ну…
Хлопец вздохнул, с сомнением посмотрел на учителя и догадался:
— Мабуть, Гоголю…
— Так чей же это был ученик, Фимочка, ваш или комбайнера? — не понимала Татьяна Ивановна.
Пообщавшись с народом, Ефим решил, что в сельской школе обойдутся и без него, бросил забивать микроскопом гвозди и подался в Питер, в аспирантуру Института
Доброжелательная полная дама объяснила, что документы подавать уже поздно, теперь уже в следующем году, но пораньше.
«Приходите завтра», — восхитился тем не менее Ефим и запел сквозь огорчение, как Фрося Бурлакова, только не вслух.
Но Изольда Владимировна, кажется, расслышала.
— Вы где остановились? У вас есть, где ночевать?
— Угу, благодарю вас, — с достоинством поник Магроли, — до свидания.
И пошел в шкаф…
Магроли был принят в виде исключения как самородок, как киновед «от сохи». И не только в аспирантуру, а, что важнее, — и в доме Изольды Владимировны, ставшей его преподавателем и мамкой.
В городе Пушкине, на Пушкинской улице летали руки Ефима, доказывающего Олегу, мужу Изольды, что Тынянов, конечно, говно, но… А как пилась водка с Сережей, Изольдиным братом, неистовым химиком и, скорее всего, уланским поручиком!
Володя Лосев, друг Сережи, лысый, ушастый, беззубый любимец женщин, пытался вытаскивать Ефима по бабам, но «бабы» быстро уставали от Эйзенштейна, а на Марке Донском вскакивали, торопливо объясняя, что надо забрать ребенка из садика…
Была, была замечательная женщина, которая глаз с него не сводила, понимала его не понимая, восхищалась его непредсказуемыми жестами, но Магроли бегал от нее именно поэтому, считая извращенной.
Ефим Яковлевич не собирался завоевывать Москву, он был провинциалом, но не поэтессой какой-нибудь, просто в Москве происходило все, что могло происходить. Кроме того, в Белых Столбах под Москвой находился не только известный сумасшедший дом, но и богатейший Госфильмофонд.
— Не то, не то, — стучал кулаком по ладони Ефим Яковлевич, прогуливаясь с дамой по Новоясеневскому проспекту. Дама была вовсе и не дама, скорее барышня, а то и просто девица. У нее было белое, алебастровое, как маска, лицо, в прорезях глаз шевелились лоснящиеся спинки каких-то подземных зверьков.
Время от времени девушка увлекала его под навес автобусной остановки — целоваться. На остановке это могло походить на прощание, а к прощаниям прохожая публика бывает снисходительнее, чем к встречам.
Отцеловавшись, Магроли выскакивал на мостовую, рискуя угодить под автомобиль, и яростно колотил кулаком по ладони. Девица была ему подсунута сострадательной сослуживицей.
— Понимаете, — продолжал он, — это не пресловутая кухня, где диссиденствует, ничем не рискуя, богема. Это и не кухня вовсе — нет ничего хуже чужой кухни, где чужие запахи, и посуда расположена не так, как дома. Там вовсе нет запахов, кроме, разумеется, табачного дыма, там и еды нет как таковой, но закуска или борщ, или суп возникают всегда из того же дыма в нужное
— А целоваться там можно? — участливо спрашивала девица и поглядывала на остановку.
— Не то, не то, — скрипел зубами Ефим Яковлевич.
Темнело, следовало определиться: если Карл не пришел, срочно разбегаться по домам. А если пришел, — может, спровадить? Но это невозможно, не нагрубив…
Из кювета поднялись двое, местного вида, в тренировочных штанах, мужиков.
— О! — сказал один, обращаясь к Магроли, — ты где пропадал?
— Простите, — опешил Ефим Яковлевич, — я вас не знаю.
— Да ла-адно, — протянул мужик, — вчера только пили. Слушай, я тебе должен. Давай вмажем, а?
Второй дядька поглядывал на девицу.
— Не то, не то, — взревел Ефим Яковлевич и нелепыми своими руками очень как-то ловко схватил мужика за грудки.
Мужик оторопел, обиделся, потом легонько стукнул Магроли головой в нос. Слетели очки, Магроли выпустил жертву, стал на четвереньки и зашарил в сумерках по земле. Очки не находились, тогда Ефим Яковлевич, на четвереньках же, подкатил к мужику и неожиданно для себя тяпнул его крепкими зубами за икру. Мужик вскрикнул, схватился за ногу, но бить не стал.
— Пошли, — сказал он товарищу, — какой-то псих, блин!
Девушка подняла очки.
— Пойдем к твоему Карлу, — мягко сказала она, и погладила Ефима по спине. — Посмотришь на себя.
На переносице слезилась ссадина, в рыжие усы медленно втекала темная полоска.
— Да, благодарю вас, но это не то, — бормотал Магроли.
Кружилась голова, к языку прилипла синяя вискоза тренировочных штанов.
— За что мы все так? — обратился Магроли к автобусу.
Карл открыл дверь, оглядел вошедших и кисло улыбнулся.
— Ну и чего? — спросил он.
— Вот, представляю, — сказал Магроли. Девица сделала книксен.
— Пойдем, — сказал Карл и повел Ефима в ванную. — Честь дамы?
— Угу, — мычал Ефим, вытирая нос, — у тебя есть что-нибудь?
— Откуда? Я же один не пью. Представляешь, как приехал — пятый уже день — ни в одном глазу.
— А где Татьяна Ивановна?
— Во логика. В Чупеево, где же еще. И я в пятницу поеду. Надолго, недели на две.
— Опять меня все бросают, — разволновался Магроли.
— Да ты, я вижу, не очень-то и один…
— Та!
— Давайте чай пить.
Девушка озиралась — темные зверьки шевелили спинками в поисках четвертого измерения.
— Может, я сбегаю? Деньги у меня есть, — беспокоился Магроли.
— Да и у меня, как ни странно, — оживился Карл. — Представляешь, в первый раз так стремительно заплатили аванс. Приехал сегодня в комбинат, узнать. А-а, говорят, получите. Не иначе как скоро выгонят, или сами закроются.
С наступлением ночи скептицизм его разгорался синим пламенем, — глупо и без вдохновения сказал Магроли.