«Поздравь Танюшку!»
Шрифт:
– Танюшка, а ты кусты свои диковинные Еве не показывала? – ободряюще посмотрев на меня, кивнул он головой в сторону сарая. – Нет?
– Да какие же они диковинные, Василич? – вскинула голову в ту сторону Татьяна. – Пузереплодник называется. Вот разрастутся оградой, тогда красота будет, а сейчас то, только цветом и радуют, пользы ноль. Смотри, Ев, сколько тут раритета?
Василич пожал плечами и, одев очки, опять повернулся в сторону сарая, пристально вглядываясь. Гавриил так и стоял, не шевелясь, но никто, кроме меня, его не видел. Татьяна
– Это прадед мой с моим дедушкой на руках. Видишь? – показав на мужчину в военной форме с ребёнком в белой кружевной рубашке, сказала она. – Вот он то и переделал нашу фамилию с Косачек на Косачёв. Зачем? Точно не помню, надо спросить у мамы и записать, это же история. Да, Василич?
– Да что там записывать?! – сказал Василич, перебирая очередное ведро грибов. – Косачок – это так называемая уличная фамилия, другими словами прозвище, откуда оно пришло неизвестно, но, видать, очень не нравилось твоему прадеду из-за татарского происхождения, вот он и сменил ее на более созвучную, поменяв одну букву в окончании. Вот и вся история.
– Да? Ну ладно, – перебирая в руках фотографии, сказала Татьяна, – что Ев, нет тут твоего незнакомца?
– Нет, – ответила я, поглядывая на сарай, где стоял Гаврил.
– Смотри, мы в детстве календарики собирали, – с улыбкой, показала Татьяна цветные календари, – в наше детство это было чудо дивное, в твое то детство уже переливные были. А мы и таким рады были.
– Помню, конечно, переливные, – улыбнулась я, – в мое детство они тоже роскошью были.
– Ну, тогда все роскошью, было, – рассмеялась Татьяна и протянула мне чернобелую фотографию, – смотри это я с братом Сашкой, мне пять лет, а ему пятнадцать.
С фотографии на меня смотрел молодой Гаврил, вихрастый мальчуган, с тоненькой шейкой и нарочито строгим взглядом, этакий резко повзрослевший ребенок. Я повернула голову в сторону сарая и увидела качающего из стороны в сторону, закрывшего глаза руками, мужчину. “Значит, Сашка, – подумала я, – Александр!”
– Это он, Танюш, – сказала я, показывая на снимке ее брата, – только старше, лет сорока.
– Точно? – как то обречённо спросила она и, увидев мой кивок головой сказала. – Он умер в 42 года, мне тогда 32 исполнилось, я Павлика в тот год родила. А что он говорил?
– Практически ничего, могилу свою показал, имя на ней, – ответила я, – и, на последок, про то, что его забыли.
– Забыли? – удивилась Татьяна. – Конечно, забыли. Столько времени прошло!
– Нет, он не это имел в виду, – посмотрев на опустевший возле сарая куст, сказала я, – думаю, он о том, что его и не помнили.
– Ты знаешь, возможно! – уклончиво сказала она. – Я так думаю, что он не просто так тебе снился. Может он что то сказал, но ты не хочешь говорить?
– Нет, – ответила я, отпивая теплый чай, – он ничего не говорил.
– Ева, я даже не знаю, рассказывать
– Расскажи уже, Танюш, – ласково сказал Василич, – я ещё тогда говорил, что рано было ставить точку, надо было разобраться во всём. Видишь, не может его душа обрести покой? Надо помочь, душенька, надо.
– Да там всю жизнь перессказывать придется, чтобы понять, – воскликнула Татьяна, – даже не знаю с чего начать!
– Давай, я расскажу, что знаю, а ты дополнишь? – предложил Василич. – Наливай наливочки!
– Да, давай выпьем, раз такое дело, – с грустью согласилась Татьяна и засуетилась, – Ева, ты чего ж не поела то ничего? Давай чайку согрею?
– Согрей, душа моя, – сказал Василич.
– Да не беспокойся ты, – воскликнула я, – прохладный чай, наоборот, вкусней. Ты же знаешь, я не люблю горячий!
– Ах, да,– пробормотала Татьяна, – ну ладно, Василич. Рассказывай.
Глава 10.
– Сразу скажу, Ева! Сашка наш повесился, здесь на этой даче, на чердаке, – начал он, – причем, можно сказать, демонстративно. Родители в тот момент были внизу и слышали грохот упавшего стула, но в силу обстоятельств, о которых я позже расскажу, сразу не среагировали. Мы, так и не поняли, специально он это сделал, чтобы попугать или, действительно, жить не хотел. Когда через пару часов тишины, отец заглянул на чердак и увидел висящего сына, упал там же с инфарктом. Спасти его не удалось. Так что была у нас двойная трагедия. Ну, будет, Танюшка! Чего ж ты!?
Василич подошел к жене, которая смахивала украдкой слезы, приобнял ее и спросил:
– Может тогда не надо рассказывать? А?
– Да, наверное, не надо, – дрожжащим голосом сказала я, сама еле сдерживая слезы от вида плачущей Татьяны, – зачем?! Итак, я вам одни расстройства принесла.
– Нет, Ева, – твердо сказала Танюшка, – надо. Я ему тогда не помогла, хотя могла! А так хоть сейчас помогу, чем смогу. Вообщем, слушай теперь мои мысли обо всем этом. Тогда-то я не так думала и злилась на Сашку, само собой! Ведь если бы не он, то и отец еще пожил бы, мамочка еще масла в огонь подливала, кляня без продыху бедного Санька.
– Да, сложный тогда период был, – поддержал жену Василич, – и когда у Танюшки молоко от переживаний пропало, я строго поговорил с тещей. Пашке ещё и полугода не было, а ребёнок без полноценного питания с измученной от переживаний матерью. Сели мы с тещенькой, обсудили все, точнее сказать я выслушал, в очередной раз, все ее негодование по поводу ее сына и решили тему закрыть. Хотя я рассчитывал, на то что, перестав, бесконечно обвинять Сашку во всех смертных грехах, она найдет в себе силы, простить его. Негоже это умершего проклинать, какой бы он не был.