«Поздравь Танюшку!»
Шрифт:
– Согрей, Василич, – сквозь слёзы, сказала Танюшка, – а то, как то неправильно получается у нас! Гостей так не встречают! Я ведь, потом думала, лучше бы он кричал и дебоширил, хоть бы знали, что у него на душе. Хоть бы выплескивал эти страдания, не копил бы их. Может, и смогли бы ему помочь! А то ведь как получается, у всех свои заботы, у меня Денька маленький, Пашка на подходе, забот полный рот. Поговорила с ним и вроде бы, как свои обязанности выполнила, руками развела: “А что я могу сделать?!” и пошла дальше своими делами заниматься. Мать, когда на дачу приезжала, смеялась над ним издевательски, он удочки закинет и на рыбалку, до их отъезда не появлялся. А в тот день решили они с ночевкой остаться. Что она
– Ладно, Танюш, если тебе тяжело, хватит рассказывать, – попросила я ее, – самое главное я поняла. Вот только почему он сказал, что его забыли? Раз ты думала об этом.
– Думала, – ответила она, вытирая слезы, – первое время постоянно думала, а как не думать было?! Мама постоянно про это говорила, Сашку проклинала. Я возражала, конечно, но не особо. С ней не поспоришь! А потом молоко у меня пропало, Василич маму отчитал, она замолчала. Потом у Павлика аллергия на коровье молоко вылезла, Дениска болел постоянно и как то под запрет и перестали мысли появляться. Забыли, конечно! И на могилку даже не ездили, его не рядом с отцом похоронили. За городом, в Матвеевке! Кстати, там и правда часовня есть! Правда заброшенная уже тогда была.
– Девочки, чаек! – провозгласил Василич, внося дамящиеся чашки.
– Грибы то варятся? – ворчливо спросила Татьяна.
– Обижаешь, душенька, – усмехнулся Василич, – уже последняя партия варится.
– И что б, я без тебя делала! – с нежностью посмотрела она на мужа. – Вот мне видишь, как повезло! У меня Василич! Всякое, конечно, бывало, и ругались тоже, но все равно пытались понять друг друга и больно не ранить. Я и сыновьям всегда вдалбливаю, все люди разные – то, что одному в радость другому в тягость, одного одним словом можно ранить, а другой лишь посмеется после потока брани. Поэтому, как бы ты к человеку не относился, не суди и если можешь, поддержи! Надеюсь, они поняли!
– Конечно, поняли, – рассмеялся Василич, – они же уже наизусть, как стих, твое учение повторяют с детства, как только ты начиинаешь: все люди разные…
– А, и хорошо! – воскликнула Татьяна с улыбкой, убираясь на веранде. – Значит, легче им жить будет! Нам-то что теперь с Сашкой делать?!
– На кладбище съездить надо, да в церковь сходить, – ответил Василич, – как думаешь, Ева?
– Не знаю, – сказала я, – но думаю, лишним не будет.
– Ты, наверное, думаешь, почему мы раньше не ходили? – спросила Татьяна, ловко собирая мусор от грибов с дощатого пола веранды и сразу же ответила. – Только не подумай, что я оправдываюсь. Хотя может и надо. Дело в том, что мы его хоронили вдвоем с Василичем, мать с Татьяной не пошли. Они, кстати, до сих пор общаются. К нам старушка подошла на кладбище, в платье кримпленовом коричневом, такие раньше у многих были, на голове платочек черненький, из легкого шифона, поверх седых волос, закрученных в гульку на макушке. Помнишь, Василич? Я еще удивилась, раньше то на кладбище бабуси-плакальщицы навязывались, но они и выглядели, как деревенские бабки в цветастых разномастных одеждах, а тут элегантная такая старушечка. Просто встала рядом, скорбно поджав губы, и смотрит на могилу. Я на нее несколько раз кинула вопросительные взгляды, но она и не смотрела на меня, только когда уже памятник ставили рабочие, она у меня спросила: “Брата похоронила?”. Я кивнула, а она строго говорит: “Матери передай – ее это грех! Пусть молится теперь за его душу! Не то худо будет! Крест почему, девка, не поставили ему?”.
– Тут я вмешался, – перебил ее Василич, – смотрю Танюшка, как под гипнозом стоит, не шолохнется! Говорю этой тетке: “Простите, а вы кто, собственно, будете?” А она будто не слышит меня, сверлит ее взглядом своим, а потом прочеканила: “Грешник, думаешь?! Самоубивец?! Виноват?! Так это не вам решать!
– Я ещё немного постояла, глядя, как уходит она в сторону часовни, – продолжила Татьяна, – испугалась, конечно. Кладбище то старое, мало кто там уже хоронил, в основном те, у кого места были забиты или самоубийц, почти на краю кладбища. А потом успокоилась, связав это с тем, что хоронили мы его не рядом с кем то, а отдельно, родни у нас там не было. Вот бабуся и решила, что самоубийцу мы хороним, советов надавала, а мне от страха померещилось, что она и правда что-то знает о нашей семье. Матери рассказала, так тут же пожалела, крику было, мама дорогая! А потом у батюшки в церкви спросила, когда Павлика крестили, тот сказал, что ни молиться, ни свечи ставить за таких в церкви нельзя, поминать тоже нельзя, нужно просто простить все обиды ему и забыть. Вот мы и забыли!
Мы поболтали ещё с полчаса, вспоминая общих знакомых и их судьбы, и я засобиралась домой. Танюшка с Василичем загрузили пакеты урожаем, не смотря на мои протесты, и зазывая в следующий раз приехать с детьми, пошли со мной к машине. Но дойти мы не смогли! Татьяна в шагах пяти от ворот вдруг остановилась, как вскопанная, я проследив ее взгляд, увидела возле моей машины Гаврила-Александра. Он стоял, жестикулируя руками, и беззвучно открывал рот.
– Душенька, что с тобой?! – бросив пакеты, подбежал Василич к побледневшей, как мел, жене. – Плохо, да? Сердце, да?
Вдруг над нами пронёсся глухой голос, как будто из банки:
– Ждиии! Здесь ждиии!
– Ждииии,– донеслось эхо до меня, хотя какое эхо может быть на ровном участке дачи. У меня волосы на голове зашевелились от ужаса.
– Ждиииии! – ещё грубее пронесся голос и видение исчезло.
– Ева! Ева! – сквозь вату услышала я взволнованный голос Василича. – Помоги! Танюшка в обмороке!
Глава 11.
– Я его видела? Видела? – спросила Татьяна, придя в сознание.
– Кого ты там видела, не знаю, но напугала ты нас сильно, – проворчал Василич, поправляя подушку на огромном кожанном диване с деревянной спинкой. Диван этот был настоящим раритетом, во всяком случае, я такой раньше никогда не видела, даже в кино. Черная гладкая, местами вытертая кожа на сидении, частично на спинке, с округлым валиком на месте сгиба, резные деревянные подлокотники и верхняя часть спинки с потускневшим зеркалом. Татьяна занимала меньше половины этого гиганта с прошлого века, рядом суетился Василич со стаканчиком разведенных сердечных капель. – Выпей вот! Давление у тебя в норме и сердечко тоже, но лишним не будет.
– Да не надо, – отмахнулась она, пытаясь встать, – потом сутки во рту химия эта будет. Чай лучше согрей! Или знаешь, что? Свари-ка нам кофе, будь добр! Знобит меня что-то…
– Нет, душенька моя, – возмутился Василич, – ты все-таки врач! Врач с двадцатилетним стажем, а так халатно к своему здоровью относишься!
– Ой, прекрати Василич, умоляю тебя, – поморщилась Татьяна, подвигаясь к подлокотнику и заматываясь в одеяло, – я Сашку видела! Видела! А ты говоришь, врач! Бррр! Холодно!
– Ты, правда, его видела? – ошелемленно спросил он, медленно опускаясь на стоящую возле дивана тумбу. – И ты, Ева?
– Видела, – ответила я, – и слышала. Только не понимаю, зачем он нас пугает!?
– А что он говорил? – спросила Татьяна.– Я только видела, что он рот открывает.
– Что то, типа, жди здесь! – проговорила я, подвигаясь к ней поближе. То ли обивка дивана сохранила в себе все холода прошлого века, то ли от страха, но меня тоже знобило.
– И давно ты, голубушка, такое видишь? – прищурившись, спросила Татьяна.