Пожарная застава квартала Одэнмате
Шрифт:
— Какой прекрасной даме ты отдаешь свое сердце, сынок. В опасную игру играешь. Украдет и не вернет никогда!
— Батюшка, что вы, — горько произнес Сэйбэй. — Никогда этого со мной не произойдет.
— Ах, молод ты еще, — тепло засмеялся старик. — Смотри, какая красивая! У нас в деревне таких и нет, пожалуй. Ты уж не обидь старшего-то моего, дочка, — тепло сказал мне старик, и мне перехватило горло.
Прежде чем пройти во внутренние покои, мы еще немного мило побеседовали со стариком — он, бедняга, принял меня за тайную страсть своего сына.
А в доме, сокрытого посреди старинного сада, меня ожидал князь-сластолюбец.
Полутьма уединенного дома.
Квадрат разостланной постели меж двух светильников на высоких тонких ножках.
Мы, не тратя времени на условности, сразу перешли к главному, мы оба спешили.
Он срывал с меня одежду, целуя в шею, а мои пальцы нащупывали заколку в прическе.
Он распахнул свое нижнее кимоно, прижался всем телом. А я убил его мечом-заколкой.
Ударил прямо в глаз, ударил с треском, и князь долго молчаливо умирал, катаясь по циновкам, опрокидывая светильники, заливая все вокруг кровью, — очень зрелищно, постановщик был бы доволен.
Когда он затих, я выдернул Перо из его головы, оттер острие о шелк постели. Покачиваясь на подгибающихся ногах, облачился в одежды, привел прическу в порядок и покинул дом среди сада незамеченным.
А Сэйбэй…
А Сэйбэй просто отпустил меня. Ибо его поклонение было подлинней моего притворства.
А утром было очередное представление, и публика шумела так, словно ночью ничего не происходило. Новостей еще не было.
А вечером я узнал, что Сэйбэй той же ночью ушел из жизни вслед за своим господином. Так же, как еще тринадцать человек из числа свиты и слуг… Они не спасли князя, и стыд заставил их умереть вослед. Вся усадьба была залита их кровью.
Ужас раздавил мой разум, и я слег, сраженный неизвестной болезнью. Верный театральный критик Эдозава поспешил объяснить это публике моей тонкой натурой, не перенесшей безвременной гибели одного из самых блестящих столичных театралов и покровителей. Наша труппа в тот день воистину осиротела, публика скорбит и так далее и так далее и так далее…
Я явился зрителям только весной. Побывав на краю смерти, исхудавший и потому особенно пронзительный.
Прием публики поразил меня самого — при моем появлении все в зале встали.
С тех пор критика не называла меня иначе как Великий Накамура Канзабуро Четвертый.
Но подлинный конец у этой истории наступил чуть позже.
Где-то через неделю в театр явился старик-привратник, отец Сэйбэя, в кимоно с узором из лазурных волн, черный и опасный, как скала в бурном море, иссохший от горя и отравленный черной желчью задавленной ярости. Он сидел в первом ряду — его привели друзья семьи, забыться в чужих грезах.
Я увидел его. И он увидел меня, узнал — и мгновенно сошел с ума. Он выхватил меч и вступил на сцену.
— Ты сгубила моего сына, — произнес он, вращая безумными фарфоровыми добела глазами.
Мурамацу Третий, мой вечный партнер, герой-любовник, попытался заступить ему путь, но был
Мой отец в облике престарелой служанки встал между нами, отобрав у испуганного героя-любовника его оловянный меч. Встал и загородил меня.
Отец Сэйбэя рубанул наискось, и оловянный меч не остановил тонко отточенное лезвие.
Мой отец опустился на сцену аккуратно, словно продолжая играть, а отец Сэйбэя шагнул ко мне. Я не мог пошевелиться. Или не хотел. Он ведь был как никто прав…
Мой дед выбрался из-за кулис на сцену, упал пред ним на колени, вцепился в его одежду, остановил, причитал, умолял и заклинал. Отец Сэйбэя, крепкий старик — Сэйбэй стал бы таким в шестьдесят, сражался со своими руками за занесенный меч, вздувшиеся вены на железных руках едва не победили… Внезапно он опустил меч, отодрал руки деда от своей одежды, развернулся на месте и, не оборачиваясь, покинул сцену.
Говорят, он в беспамятстве вернулся в опустевшую усадьбу.
Я вижу сквозь слезы, как утром он очнется, ничего не запомнив, счастливый, и радостный, и обновленный, чувствуя облегчение, выйдет в свой сад. А потом за ним придет замковая стража с копьями и заставит совершить приличествующее этой скандальной истории самоубийство…
Вот с тех пор воинов перестали пускать в Кабуки с мечами.
Умирая, отец ломал мне руки, просил и требовал продолжить наше дело. Я никак не мог ослушаться. Семейная верность воле родителей. Ведь что еще у меня есть, кроме воли предков?
Через год, когда эта темная и кровавая история померкла под грузом свежих новостей, нашему театру разрешили вновь давать спектакли.
За это время я похоронил деда, женился на девушке из династии Мурамацу — исполнителей ролей героев. Оки — мягкая и добрая, как раз способная бестрепетно переносить безумства актера в амплуа раскрашенной красавицы или черное молчание немилого мужа.
За прошедшее время мы подготовили новый спектакль. Народ толпами кинется смотреть представление труппы, на сцене которой пролилась настоящая кровь. Места уже распроданы на полгода вперед. Спектакль тщательно проверен цензурой, но все равно с тайным неповиновением в сердцевине — с задником из лазурных волн, как на кимоно старика Сэйбэя. Там впервые появится мой герб, на театральных листах и сценических одеяниях — аисты, что чернее туши.
Безмерная верность родителям… Верность безмерная, как благодарность святых.
Надеюсь, наш первенец, мой сын, однажды сменит меня на этой сцене — и будет играть в театре мои роли.
Никто и не заметил, что погасла очередная свеча.
— Ох, ну и история! — воскликнул довольный Торадзаэмон. — Я бы на вашем месте ее не рассказывал абы где. Рискуете вы, господин актер! Ох как рискуете.
— Это чем же? — нахмурился Канкуро.
— Да не поймут! Скажут, вы тут молодежь к растлению подталкиваете, чистоту нравов Восточной столицы сомнению повергаете.