Пожарная застава квартала Одэнмате
Шрифт:
Глава 18
Театральный меч
Когда мне исполнилось четырнадцать, детство кончилось, настало мое время исполнять первые роли на сцене, и только мой дед, великий актер Накамура Канзабуро Второй, не дал мне покончить с собой.
— Прекрати двигаться как мальчишка! Дамы при дворе не носятся, как слуги. Мягче, глаза опусти, смотри сквозь ресницы! — мой отец Канзабуро Третий, всегда такой мягкий, почти кричал. Кричал от отчаяния. Ибо театральный критик Эдозава, убийца актерских карьер, блюститель истинности
— Эта мужланская походка и деревенские ухватки, — скорбно сообщил он моему деду, составлявшему значительному критику почтительную компанию. — Это непоправимо.
Он говорил достаточно громко, чтобы мне было слышно. Мой партнер по разыгрываемой сцене, герой-любовник, мой враг, отрава моего детства Мурамацу Хатиробэ Второй, низкорослая скотина, достигающая героических пропорций, только вставая на котурны высотой мне по колено и потому не в состоянии передвигаться без помощи теней — актеров третьего плана — фигур в черном, наследия деревенского театра кукол, что поддерживали его под локти, так вот, эта мерзость повернулась спиной к залу и показала мне длинный алый язык, мерзкая змея, ударил меня в сердце…
— Неужели я увижу, как эта блистательная актерская династия прервется столь бесславно? — поднял брови критик, видя, как я неуклонно теряю образ влюбленной принцессы, цветка закрытого дворца… Эти слова терзали мое нутро, и мне хотелось кричать от отчаяния.
— Почтенный Эдозава говорит так, словно этому рад, — с поклоном и старческим смешком ответил мой дед.
— Ну, блистательные династии рушатся не каждый день, — хитро улыбнулся Эдозава. — Это знаменательное событие, может быть, будет самым громким в этом году. Боюсь, Великий Канзабуро, ваше дело некому продолжить.
— Ваше мнение — золото, — скорбно поклонился дед.
В этот момент низкий Мурамацу наступил всем весом деревянной ступни на пальцы моей ноги. В одиночку он никогда бы не смог провернуть такой номер — ему помогли актеры-тени.
Крик боли заставил критика уронить чашку, Мурамацу преувеличенно удивленно уставился на меня, дед пораженно распахнул глаза, и боль на сердце оказалась ужаснее телесной. Здесь каждый был против меня.
Задавить стон, поклониться критику и деду, отцу, мерзкому Мурамацу и покинуть сцену. И не хромать!
А потом бежать. Бежать, упасть в своей комнате, рыдать и понимать, что эта жизнь бесславно окончена и лучше мне из нее уйти. Может быть, мне повезет в другом перерождении. Ничего больше сделать было нельзя. Мое падение было ужасным. И безнадежным.
Дед нашел меня в слезах в дальних комнатах, где лезвие для правки ногтей, заботливо забытое врагами перед моим зеркалом, должно было прервать мою переполненную отчаянием жизнь. Он отобрал у меня лезвие — пальцы у него были очень сильные — и произнес:
— Нужно вернуться на сцену. Должно играть
— Я не могу! — черные, смешанные с тушью слезы выедали мои глаза. — У меня нет сил!
— Вот, — дед одобрительно ткнул мне в лицо пальцем. — Отлично. Запомни это отчаяние. Оно трогает. Очень женственно.
Он бросил лезвие для ногтей пред зеркалом и протянул мне вместо длинную заколку черного металла, тяжелую, как маленький меч.
— Что это, дедушка?
— Это Черное Перо, наша семейная реликвия. Оружие наших предков — тайных убийц. Женщин, что в эпоху войн подбирались вплотную к военачальникам врага — в их постель — и поражали жертву одним верным ударом.
Листовидное лезвие заколки было действительно, словно перо, исчерчено нитями более светлого металла, очень изящно и остро, с черными аистами, чеканенными на ушке. Оружие с жестоким прошлым, сытое кровью, опасное и терпеливое. Дед протянул руки и вдел древнюю заколку в мою высокую прическу. Ее тяжесть сразу выпрямила мне шею, уверенно подняла мне голову.
— Вот так, — произнес дед. — Пришло твое время ее носить. Когда-то, когда мы еще не нашли места на сцене, мы были убийцами. Судьба нашего рода прихотлива, но ты никогда не будешь в одиночестве. С актерами-тенями я поговорю. А Мурамацу — прах на твоем пути. Теперь иди на сцену. Нужно работать.
Так в тот день закончился мой страх.
Моя новая уверенность насторожила моих коварных коллег по сцене, унижавших своими мелкими уловками мою игру. Ибо неожиданно теперь их жизнь зависела от моей милости, желания и глубины моего самоконтроля. Насколько у меня хватит самообладания сохранить жизнь этим ничтожествам. Они не понимали почему, но чувствовали изменение моего отношения, уловили холодную истинную опасность в моем взгляде — они стали осторожны и нерешительны, и травля сама собой иссякла.
С тех пор Черное Перо всегда было со мной. Много позже мой верный Сэйбэй рассказал, что это еще и символ безупречной верности родителям, роду, предкам, ибо черные аисты — пример такой преданности. Сэйбэй много знал о верности, ведь преданность была его сутью.
Они явились в тот же вечер: блистательный князь Тансю в окружении верных вассалов, среди которых был и Сэйбэй, а с ними очень популярная и недоступная таю — высокооплачиваемая подруга очень богатых мужчин — Окарин, в шелковом кимоно, под пурпурным зонтиком, владычица Тростникового Поля.
Мне не было еще известно — но наша драма в этот момент как раз началась.
После репетиции отец представил меня знатным гостям.
— О! Какое милое дитя! — воскликнула прекрасная Окарин. — Она диво как хороша. Я могла бы поработать с нею, навести блеск и придать естественность, утонченность.
— Боюсь, нам не по силам отблагодарить за вашу милость, — смиренно поклонился мой отец.
— Ах, что вы, оставьте, — это мне следует быть благодарной. Столь блестящий материал для приложения мастерства куда как редок. Отпустите этого ребенка со мной. На один день.