Пожарная застава квартала Одэнмате
Шрифт:
И сидел некоторое время с остановившимся взором…
Глаза Окими наполнились слезами от такого печального зрелища. Утонченный молодой человек произвел неизгладимое впечатление на неискушенную девушку.
С тех пор Итимон иногда появлялся в доме Удэо.
Молодой человек проводил время в прогулках по окрестным горам, его принимали в замке. Допустили в архив, где Итимон читал свитки, — о некоторых он отзывался восторженно. В целом же ему нечем было себя занять. Юноша все больше впадал в печаль, бледнел, худел, почти не спал из-за дурных
Итимон пятнал снежные склоны гор следами гэта, складывавшимися в трехстишия печального содержания. Все прохожие могли читать их — пока огромные иероглифы не засыпало следующим снегопадом.
Тогда же, случайно, Тадамицу узнал, что Итимон начал учить его юную дочь стихосложению и игре на сямисэне. Тадамицу начал беспокоиться — чему еще он собирается научить его дочь? Зачем старается придать ей сходство с погибшей девушкой?
Тоска и кошмары Итимона трогали Тадамицу тем меньше, чем больше его касались.
Встревоженный, Тадамицу явился в святилище, где не застал поднадзорного. Тадамицу спросил у мико:
— Ты следишь за тем, куда он ходит?
— Куда мне, старой, за ним угнаться. Но когда возвращается, видно сразу — испил любви или остался мерзнуть голодным. Тогда в святилище все застывает и он согревается ударами меча: тысяча ударов, две тысячи…
— Две тысячи? — поразился Тадамицу.
— Не знал? — мико слабо засмеялась. — Холодно ему.
— Ты говоришь так, словно он уже не живой.
— Он не живой. Он схвачен призраком, — проскрипела мико. — Той, что умерла первой. Она его приберет. И хорошо будет, если только его. Вот что я скажу.
Тадамицу напугало, что некая девушка влюблена в несостоявшегося самоубийцу и встречается с ним. Тадамицу холодел, догадываясь, кто это…
Вскоре дочь обратилась к Тадамицу с просьбой повесить в почетной нише-токонома каллиграфию Итимона. Тадамицу прочел свиток с изысканным трехстишием, посвященным той самой сосне. Трехстишием замечательным, в придворном стиле, делавшим честь любому дому, — и был неприятно поражен, ясно разглядев неуместно интимный мотив. Тадамицу отказал, чем заметно огорчил дочку. Со слезами на глазах она унесла свиток.
— Ах, отец, мне так хотелось чем-то поддержать господина Итимона, — проговорила она, вернувшись. — Он совсем одинок. Это его убьет.
— Полагаю, — произнес Тадамицу, — что умрет он не от одиночества.
— Ах, отец, как это жестоко. Я чувствую, он покидает нас.
— Однажды он совершенно неизбежно покинет нас. Влиятельные люди привыкли к его обществу. Он вернется в Эдо, придет время. Он выбросит наши места из головы, как неприятный сон. И забудет всех нас, надеюсь. Его скоро простят.
— Ах! Да он же не желает прощения!
И убежала к себе.
Тадамицу окончательно понял, что должен оградить дочь от
Явившись в канцелярию замка, он испросил разрешение на отъезд в поминальное паломничество вместе с дочерью. Как можно дальше. В Нару. С отъездом в самое ближайшее время.
Разрешение было дано.
Вернувшись домой, Тадамицу не застал дочь дома. Он разослал слуг на поиски.
Ее нашли быстро.
Мельница с водяным колесом на ручье — давний приют влюбленных. Она лежала мертвая, в пристойной позе, с ногами, связанными для приличия поясом. Ее гэта стояли у входа, замерзшие капли рядом указывали, что там стояла еще пара. Кто-то надел их и ушел после того, как она перерезала себе горло коротким мечом. Оставив свиток с изысканным трехстишием на полу. Тот самый свиток.
Тадамицу бросился прочь.
— Где он?! — Тадамицу вбежал в ворота святилища. — Говори!
— Итимон сейчас на горе, — произнесла старуха. — Может, опять думает повеситься…
Тадамицу, потеряв унесенную ветром шляпу, побежал сквозь снегопад в гору.
Он нашел его там, у одинокой сосны, черной, меркнущей на фоне белых склонов, как сильно разведенная тушь теряется в бумаге. Итимон бродил под сосной, укрывшись от непогоды хрупкой крышей бумажного зонта, как ребенок, согревая застывшие руки слабым дыханием.
— Ты?! — пораженно закричал Тадамицу.
— Простите, отец, — юноша скорбно поклонился. — Окими и я не смогли больше жить разделенными.
— Ты все еще жив! А моя доченька убила себя!
— Простите, отец. Мы не хотели навлечь на вас гнев…
— Нет.
Никогда прежде иайдо — рубящий удар сразу из ножен — не удавался Тадамицу столь совершенно.
Перерубленный зонт упал в снег.
Яркие рябиновые капли, слетев с разрезанного рукава, осыпали холодный снег горячим полумесяцем.
Бездумно, словно делал так что ни день, Тадамицу резко взмахнул мечом, стряхнув кровь с лезвия. Вложил меч в ножны, застыл, сгорбившись.
Снег падал ему на плечи. И на ветви одинокой сосны.
Так стояли они, пока обессиленная сосна не сбросила с ветвей бремя снега вниз, в белое пространство, и Тадамицу поднял голову, огляделся. Он был здесь совершенно одинок.
Падающий снег засыпал знаки происшедшего. Никого вокруг.
Никого.
Загребая снег гэта, Тадамицу побрел с горы.
Он вернулся в свой остывший дом и стал ожидать решения своей судьбы.
Но его даже не арестовали. Его действия признали оправданными. Но перевели на другую, менее важную, должность, и теперь его ждало постижение чуждого заслуженному воину искусства разведения садов.
Позже говорили: чтобы спасти тело любимой от поругания, а ее семью от преследования, молодой человек не перерезал себе горло, как она, а хладнокровно дождался, чтобы ее отец разыскал его и убил.
Или что на самом деле молодому человеку просто не хватило решительности и разгневанный дух девушки помог отцу найти его и покарать.