Пожарский
Шрифт:
Начались переговоры.
Будила мелодраматично повествует: «Когда нас, несчастных осажденных, злополучие охватило со всех сторон, когда мы не могли получить никакой помощи от короля — нашего государя, когда колесо нашего счастия опрокинулось и настал иной конец наших дел, так счастливо нами начатых и поддерживаемых долгое время нашей кровью, здоровьем и издержками, когда силы наши пали, природа наша отказывалась служить, тогда мы, полумертвые, с великой скорбию и плачем, взяв во свидетели Бога, что мы ни чем неповинны перед государем и отечеством, и удерживали столицу до тех пор, пока нам доставало не только старых средств к удержанию крепостей, столиц, но и многих новых, о которых нигде не говорится в летописях и которые мы оставили для потомства, мы принуждены были войти с русскими в договор, ничего не выговаривая себе кроме того, чтобы нас оставили живыми. Русские того же дня дали присягу, что сохранят нам жизнь и будут держать в чести» [229] . Внимая этим театрализованным речам, не стоит забывать:
229
Будило И. Дневник событий, относящихся к Смутному времени // Русская историческая библиотека. Т. 1. СПб., 1872. С. 351–354.
Первая достигнутая договоренность состояла в том, что перед поляками из Кремля выйдут русские. Вероятно, Струсь еще уповал на поддержку извне. Потянуть еще день, еще час, и за строем закопченных печищ, в снежной кисее, покажутся реющие на ветру польские боевые знамена…
Тщетно!
Авраамий Палицын пишет: «И прежде отпустили [поляки и литовцы] из града боярина князя Федора Ивановича Мстиславского с товарыщи, и дворян, и Московских гостей и торговых людей, иже прежде у них бышя в неволи» [230] . Троице-сергиев-ский келарь очень осторожен в выражениях. Действительно, многие из московских дворян и купцов оказались у польского гарнизона в жестокой неволе. Но кое-кто немало способствовал проникновению вооруженного врага в сердце русской столицы.
230
Сказание Авраамия Палицына. Глава 70.
Тот же князь Федор Иванович Мстиславский, родовитейший человек России, глава Семибоярщины, а до того — старший боярин в Думе при пяти монархах, звал на российский престол Владислава. По знатности он и сам мог сделаться русским государем, но, очевидно, боялся участи Василия Шуйского или же, как говорят современники, был лишен честолюбия. В данном случае умеренность по части политических амбиций сыграла с ним самим и со всею Россией злую шутку: отказавшись от шапки Мономаха, Федор Иванович сделался сторонником польского владычества. Именно он во главе аристократической делегации с почетом встречал у ворот Москвы войско гетмана Жолкевского. Именно он упрашивал Жолкевского остаться в русской столице. Сам гетман впоследствии рассказывал об этом эпизоде в подробностях, довольно неприятных для репутации князя Мстиславского: «В то время, когда гетман [231] должен был выезжать из Москвы, пришел к нему Мстиславский, и с ним около ста знатнейших бояр, и, запершись с гетманом, просили его о двух вещах: во-первых: не предстоит ли возможности, чтоб он не уезжал от них, ибо, говорили они, теперь в присутствии твоем мы живем смирно и согласно, а по отъезде твоем опасаемся, чтобы люди ваши, как своевольные, с нашими людьми не произвели ссоры; во-вторых, ежели иначе быть не может, и он должен ехать, то в таком случае, чтобы войско свое оставил в хорошем управлении. Они же [бояре] с своей стороны обещали стараться до прибытия королевича удержать дела ненарушимо и в спокойствии; но только чтобы гетман поехавши просил е. в. короля сколь возможно скорее отправиться на сейм, присовокупляя: «Знаем, что у вас не может быть ничего прочного без утверждения сейма; а потому, пусть е. в. король, уговорившись и определив с послами нашими все дела, касающаяся обоих государству после сейма, как наискорее приезжает к нам с государем нашим королевичем Владиславом, ибо мы знаем, что королевич, по молодости своей не совпадает еще с столь великими делами, то чтобы король до совершеннолетия управлял государством». Гетман отвечал им, что иначе не может сделать, как только отправиться; однако так уезжает, что войско будет содержаться в таком же порядке, как и в присутствии его». [232] И теперь, после крушения «польского проекта» Мстиславского, князь должен был выйти к обозленным ополченцам во главе соратников своих. Земцы имели полное право задать Федору Ивановичу вопрос наподобие того, который задал Тарас Бульба своему отпрыску: «Что, сынку, помогли тебе твои ляхи?» Князь кушал кошек и собак вместе со Струсем и его бойцами по собственной вине. Более того, в октябре двое обезумевших от голода солдат ворвались к нему, отыскивая пищу, а когда хозяин выразил возмущение, то один из них ударил князя кирпичом по голове — чуть не убил! [233] И хорошо, что Господь послал Федору Ивановичу такой жизненный опыт. За любые выкрутасы когда-нибудь приходит время платить…
231
Жолкевский рассказывает о себе в третьем лице.
232
Записки гетмана Жолкевского о Московской войне. СПб., 1871. С. 97–98.
233
Балыка
Но, допустим, Мстиславский, при всех его недостатках, не был откровенным предателем. Он ошибался как большой политик. Желал, вероятно, устроить в России правление наподобие польского — со всесильной магнатерией и шляхетской сеймовой «демократией». А может быть, просто боялся захвата Москвы ордами Лжедмитрия II и поставил на Жолкевского как на союзника… Но рядом с Федором Ивановичем, за спиной его, должны были выйти из Кремля люди совсем другого склада — бессовестные мучители соотечественников и единоверцев, наподобие Федора Андронова. Эти никакой надежды на помилование не имели.
Казаки пришли к воротам, желая учинить расправу и ограбление кремлевских сидельцев. На этот раз они изготовились защищать свой материальный интерес силой оружия. «Казаки же, видя, что пришли на Каменный мост все бояре, — повествует летопись, — собрались все с знаменами и оружием, пришли и хотели с полком князя Дмитрия биться, и едва у них без бою обошлось. Казаки же пошли к себе в таборы, а бояре из города вышли. Князь Дмитрий Михайлович принял их с честью и воздал им честь великую». [234]
234
Новый летописец // Полное собрание русских летописей. Т. 14. СПб., 1910. С. 127.
У ворот встречали русских людей, избавленных от осадного сидения, друзья их, родственники, добрые знакомые. Много ли, мало ли было темных личностей среди тех, кто оказался заперт в Кремле, а всё же стоит пожалеть их всех: не люди, а призраки выходили из заточения. Шли, покачиваясь, исхудалые и больные, едва живые. И современники с христианской жалостью отнеслись к ним. Их избавление сравнивали с освобождением зверя или птицы «из силков» [235] , а значит, большинство несчастных ни в чем не провинились перед верой и отечеством. Просто попустил им Господь великое мучение. Расходясь от ворот, поддерживаемые руками родичей и товарищей, эти страдальцы находили стол и кров поблизости. По Москве уже стучали топоры, на пустырях, вокруг печищ воздвигались новые тесаные хоромы, и там хозяйки грели пищу — для тех, кто давно не мог насытиться ею вдоволь. Пусть и скуден был этот припас в закромах отощавшей Седьмохолмой, но все же он явился для бедных людей истинным спасением.
235
Шаховской С. И. Летописная книга // Памятники литературы Древней Руси. Конец XVI — начало XVII веков. М., 1987. С. 419.
Великий город оживал мучительно и трудно. Горячая кровь едва пробивала себе дорогу по венам его и артериям, намертво промерзшим в холодную зиму иноплеменного владычества. И люди, не веря себе, еще не разрешая себе надеяться на добрый исход, все-таки чувствовали: смерть отступает, холод отступает! Возрождается истерзанная Москва. На груди ее начинают затягиваться глубокие раны. Может быть, вернется сюда жизнь, может быть, опять закипит торг, опять звон колокольный по праздничным разольется от сотен храмов, ныне пустых и лишенных богомольного пения. Может быть, всё будет хорошо, и Богородица вновь расстелет в небе над русской столицей свой защитительный Покров. Может быть…
Почему Дмитрий Михайлович Пожарский и на этот раз вступился за кремлевских сидельцев? Могло дойти до настоящего большого сражения между вчерашними союзниками — казаками и дворянами! И не дошло, надо полагать, лишь по двум причинам. Во-первых, дворян под командой Пожарского оставалось изрядно, и казаки устрашились. Во-вторых, им, вероятно, обещали кремлевскую казну. Так почему Пожарский вновь вырвал у казаков из глотки живую добычу? Ведь на этот раз они нацеливались совсем не на «боярынь», ни в чем не повинных…
Конечно, можно было бы опять перечислить резоны, выше уже приведенные в связи со спасением «боярынь». Но не стоит забывать и об иной причине: Смута разрешает убивать без суда и следствия, а добрый государственный порядок требует расследования. Прежде всякой казни, по законам Божеским и человеческим, необходимо определить, кто изменник и достоин смерти, а для кого уместно снисхождение. Дмитрий Михайлович желал соблюсти норму человеческого общежития — и за нее многим рискнул…
Такая его доброта давала московским жителям надежду: а вдруг и впрямь возвращаются времена, когда жизнь человеческая стоила больше, чем кусок хлеба? Меньше стало русских людей, дворянство сжалось, будто шагреневая кожа, так, наверное, там, наверху, в штабе Пожарского, начали понимать: больше нельзя разбрасываться жизнями соотечественников… Накладно! Если так, — полагали, очевидно, москвичи, — значит, забрезжил свет в доселе непроглядной тьме, накрывшей великий город.
И в конечном итоге князь оказался прав. Многие из тех, кто покинул Кремль в октябре 1612 года, пережив ужасающие месяцы заточения, станут крупными правительственными деятелями, послужат новому государю и России. Страшно обезлюдевшая страна нуждалась во всяких служильцах. Даже в тех, кто прежде являл колебания и измену. Многих, очень многих простили, следуя логике Пожарского. А простив, дали дело, дали возможность проявить добрые качества на благо державы. Новая, послесмутная Россия строится будет на любви, на примирении, на забвении старых свар, а не на мести. И хорошо, и правильно…