Пожирательница гениев

Серт Мизиа

Правительство, главной заботой которого было не допускать паники в столице, контролировало работу Красного Креста. Я добилась от генерала Галльени [244] разрешения сформировать колонну санитарных машин для оказания первой помощи и предприняла настоящий набег на парижские отели, владельцами которых были немцы. Операция оказалась исключительно плодотворной — мне удалось достать для Красного Креста огромное количество белья и немало денег [245] . Председатель Красного Креста мадам д’Оссонвилль, несколько удивленная моей активностью, отнеслась к ней с некоторым недоверием: у меня иностранная фамилия, родилась в Санкт-Петербурге, по происхождению полька, к тому же живу с испанцем. Когда моя подруга Жаклин де Пурталес была делегирована в Бельгию, мадам д’Оссонвилль энергично противодействовала тому, чтобы я ее сопровождала!

244

Галльени

Жозеф (1849–1916) — военный губернатор Парижа в 1914 г. Друг Сертов.

245

Андре Жид в своем дневнике 3 июля 1914 г. подтверждает все рассказанное Мизией, но не без яда замечает, что, явившись в Красный Крест, застал там Сертов, «которые здесь, как и везде, немедленно заняли роли первого плана».

У меня появилась идея: чтобы увеличить число санитарных машин, попросить у владельцев Домов моды, которые из-за войны бездействовали, их машины для доставки заказов.

Мне удалось также приобрести четырнадцать экипажей, которые каретник взялся переоборудовать под санитарные машины. Разочарование наступило, когда надо было набрать добровольцев. Я думала, что весь Париж захочет мне помочь. Ничуть не бывало. В конце концов в мой отряд вошли Серт, Жан Кокто, Поль Ириб [246] , Франсуа де Грис, Готье-Виньаль, мадам Рюмилли, сестра милосердия по профессии, и наш дорогой каретник. Все вместе мы составили довольно странную компанию…

246

Ириб Поль (1883–1935) — французский художник испанского происхождения, издатель газеты «Ле Темуен».

Мой большой мерседес шел во главе эшелона. За рулем сидел Ириб в нелепом, похожем на костюм водолаза одеянии. Рядом с ним — Жан Кокто, переряженный Пуаре [247] в санитара-добровольца. Мы с Сертом сидели на заднем сиденье. Он в светло-серых бриджах, с большим фотоаппаратом. Серт упорно хотел воспользоваться им на передовой, рискуя всех нас подвергнуть расстрелу. По правде говоря, наша группа выглядела настолько странно, что в эти первые месяцы войны, когда буквально безумствовала шпиономания, нас могли арестовать. Чтобы этого не произошло, наша помощь должна была быть действительно эффективной.

247

Пуаре Поль (1879–1944) — известный французский кутюрье.

Первая экспедиция привела нас в Л’Э-ле-Роз. Там нас ожидало такое душераздирающее и ужасающее зрелище, что я разрыдалась. Вдалеке я увидела группу негров в страшном состоянии. Ближе находились раненые пленные немцы. Их лица кишели мухами, прилипшими к еще необработанным ранам. Дорога в Варед была усыпана трупами лошадей, тем, что осталось от людей и животных, взрывом брошенных в воздух и повисших на ветвях деревьев…

После этого нас вызвали в Реймс, куда мы приехали как раз во время первой бомбардировки. Тем временем произошел знаменитый эпизод с такси на Марне. Как-то, завтракая у меня с Сертом и Гёзи [248] , генерал Галльени рассказал о грозившей огромной опасности, если не удастся немедленно отправить новые войсковые части на Марну. Не было больше ни поездов, ни грузовиков. «Почему не парижские такси?» — спросил один из нас. Спустя три дня по дороге в Реймс мы пересеклись в Мо с торжественным бесконечным шествием маленьких красных такси, набитых солдатами, которые спровоцировали неприятеля на решающее сражение. В Реймсе мы были оглушены безумным грохотом бомбардировки — первой, какую нам довелось узнать. При виде множества раненых сердце мое сжалось от мысли, что мы можем взять только немногих из этих несчастных, лежащих на соломе.

248

Гёзи Пьер — заместитель директора Опера.

Наша задача чрезвычайно усложнялась решительным распоряжением вернуться в Париж только ночью: чтобы вид раненых не оказал тяжкого впечатления на население столицы. Мне эта забота казалась чрезмерной при настоящем положении вещей. Но военные приказы не обсуждаются.

Я получала инструкции от главы санитарной службы генерала Феврие и ему должна была давать отчеты о наших экспедициях. Вернувшись из Реймса, я готовилась с гордостью сообщить, что мы все целы и невредимы. Можно представить мое удивление, когда перед завтраком, на котором должны были собраться все члены нашей команды, пришел Жан Кокто, сильно хромая и на костылях! Я же видела, как в Реймсе он вышел из подвала, покрытый пылью и мусором, слегка

постанывая, но вполне здоровый. Жалобным голосом он сказал, что очень страдает от травмы в бедре, полученной во время взрыва. Эффект, который я намеревалась произвести у генерала, сорвался! Что касается Серта, он был в ярости и подозревал, что Жан притворяется, чтобы привлечь к себе внимание (надо сказать, что тот был почти ребенком и любил паясничать).

Жан писал мне на другой день: «Это — последствия травмы. В том безумии, которое царило в Реймсе, не хотелось прерывать работу. Но сегодня военный хирург меня напугал, я хромаю на самом деле… Серт устроил мне сцену, несомненно думая, что я симулирую… он слишком плохо меня знает!»

На самом деле Серт очень хорошо его знал, любил и их непрерывные пикировки составляли обязательную часть наших экспедиций.

Позднее, когда Жан Кокто был мобилизован, он писал мне почти каждый день, никогда не забывая слегка уколоть Серта: «Как описать этот непостижимый мрачный лагерь, где ангары взлетают в воздух, как аэропланы, где снаряды падают, мяукая, как толстые свирепые коты, похожие на месье Серта, где от мертвой тишины переходишь к апокалипсису и от апокалипсиса к шампанскому?»

Веселость, нежность, остроумие Жана Кокто были для меня неоценимы во время наших поездок на санитарных машинах. Задор и жизнерадостность необходимы, чтобы победить усталость, нервозность и бессонные ночи.

Однако официальный Красный Крест уже через два-три месяца был готов посылать помощь на фронт. Тогда я решила передать в дар русской императрице мои четырнадцать машин. Это стало поводом для блестящей и трогательной манифестации во дворе Дома инвалидов [249] .

249

Здание в неоклассическом стиле было заказано в 1670 г. архитектору Брюану Людовиком XIV для увечных воинов королевской армии. В центре его высится купол Собора инвалидов, воздвигнутый в 1679–1706 гг. строителем Версаля Жюлем Ардуэн-Мансаром, закончившим постройку Дома инвалидов. В собор в 1840 г. был перенесен прах Наполеона I. В настоящее время большое место в Доме занимает Военный музей.

Думаю, что мы все, участники этой странной акции, рожденной в энтузиазме первых дней войны, сохранили воспоминание о ней как об увлекательном приключении!

Если кто-нибудь захочет вообразить атмосферу начала этой войны, пусть представит себе антиквара (его магазин находился в моем доме), который, услышав сирену, надевал охотничий, в крупную клетку костюм. С ружьем за плечом он шагал взад и вперед по набережной Вольтера и, как только появлялся аэроплан, разряжал в него свой карабин! И никто не смеялся. В сущности, он даже имел шанс продырявить его одной из пуль, так как летчики той поры на своих жалких самолетах, чудом державшихся в воздухе, вынуждены были летать очень низко, чтобы попасть в цель, в которую чаще всего не попадали.

Каждый раз, когда Ролан Гаррос улетал, мы трепетали от страха за него. И каждый вечер, когда он возвращался и приходил со спокойной улыбкой на своем красивом и грустном лице ко мне обедать, я с облегчением вздыхала. После обеда он ложился под рояль, и я ему играла.

Так как Гарросу была поручена воздушная защита Парижа, он улетал на рассвете. Часто я говорила, что завидую ему, и однажды он, рискуя получить большие неприятности, взял меня с собой. Одетая в нелепейший костюм, я села рядом с ним в один из этих самолетов, которые справедливо можно было назвать «обмани смерть». Желая поразить меня всеми премудростями воздухоплавания, он проделал все возможные «loopings» [250] . Я в жизни никогда не испытывала такого страха и много дней после этого приходила в себя.

250

«Мертвые петли» (англ.).

Вскоре Гаррос попал в Германии в плен, где оставался более двух лет. Когда он, ослабевший и изнуренный, наконец вернулся после фантастического побега, в авиации произошел такой значительный прогресс, что он чувствовал себя совершенно потерянным.

— Что я должен делать? — спрашивал он у Клемансо. — Нужно, чтобы я снова летал?

— Делайте что хотите, — отвечал Тигр [251] .

Он, естественно, снова решил летать. Мы все умоляли его не подниматься в воздух. «Сделайте невозможное, чтобы удержать Гарроса, — писал мне Кокто. — Скажите, что мы так же будем нуждаться в героях после войны». Все было бесполезно. Я уже давно видела по его лицу, что он обречен. Во время третьего полета он был убит.

251

Так называли Клемансо.