Позывной Верити
Шрифт:
Я пожала руку этой предательнице и отстраненно сказала по-французски, чтобы нас мог понимать Гауптштурмфюрер, который не знал английского:
— Боюсь, я не могу назвать своего имени.
Она оглянулась на фон Линдена, который стоял позади нее.
— Почему? — спросила она у него. Она была даже выше фон Линдена, и в ее французской речи были те же долгие, звонкие американские гласные, что и в ее английском. — Почему я не должна знать ее имени?
Она окинула меня взглядом со своей колоссальной высоты. Я поправила шарф и приняла привычную позу святого, пронзенного стрелами — руки свободно связаны за спиной,
— Ради моей безопасности, — сказала я. — Я не хочу, чтобы мое имя стало известно.
Какая ЖАЛОСТЬ. Хотелось бы сказать ей: «Я стану прахом "Ночи и Тумана"...» — не знаю, что она делала бы с такого рода информацией. Мне даже не разрешили сказать ей, в каком военном подразделении я служу.
Фон Линден усадил меня рядом с мисс Пенн, подальше от стола, где, как предполагалось, я работала. Энгель, как подчиненная, осталась стоять. Мисс Пенн предложила сигарету фон Линдену, который с презрением от нее отмахнулся.
— Можно? — спросила она, и когда он из вежливости пожал плечами, журналистка взяла одну сигарету себе и предложила еще одну мне. Руку на отсечение даю, Энгель была бы не прочь покурить.
— Тысяча благодарностей, — сказала я. Фон Линден не отреагировал. О, мой дорогой Гауптштурмфюрер! Какой же вы ублюдок!
Она подкурила сигарету и на своем бойком, простеньком французском объявила:
— Я не хочу тратить свое время, слушая всякую пропаганду. За время работы я достаточно об этом узнала. Буду с вами откровенна — я ищу истину. Же шерше ля верите45.
— У вас ужасный акцент, — ответила я, тоже по-французски. — Не могли бы вы повторить на английском?
Она повторила — не приняв это за оскорбление, очень серьезно, выдыхая клубы дыма:
— Я ищу правду46.
Чертовски хорошо, что он позволил мне взять сигарету, потом что в ином случае не знаю, как бы мне удалось скрыть тот факт, что каждый из нас готов выложить ей свою собственную ЧЕРТОВУ ВЕРСИЮ ЛЖИ.
— Истину, — по-английски уточнила я.
— Истину, — согласилась она.
Энгель прибежала на помощь, поднося блюдце (вместо пепельницы). Я выкурила всю сигарету за пять-шесть глубоких затяжек, придумывая ответ.
— Правда, — произнесла я по-английски и выдохнула все до последней молекулы никотина и кислорода из легких. — Истина — дочь времени, а не власти. Прежде всего, она — это и есть вы. — Признаюсь, я немного косноязычна. — Верити! Ведь я — ее душа. — Я расхохоталась до того сильно, что Гауптштурмфюреру пришлось покашлять, чтобы напомнить мне о самоконтроле. — Я — душа истины, — повторила я. — Je suis l’'esprit de v'erit'e47.
Джорджия Пенн сквозь табачный туман любезно передала мне то, что осталось от ее сигареты.
— Ну, слава богу, — по-матерински сказала она. — Значит, я могу верить в то, что вы будете предельно честны, отвечая на вопросы... — Она оглянулась на фон Линдена. — Вы знаете, как называют это место?
Я вздернула брови, пожав плечами.
— Шато де Борро, — сказала она. Я снова рассмеялась, пожалуй, слишком громко, скрестила ноги и уставилась на запястья.
(Как видите, это каламбур — Шато
— Нет, о таком я не слышала, — призналась я. Действительно не слышала, возможно, потому что большую часть времени была в изоляции. Теперь понимаете, насколько отвлечена я была, что даже не додумалась до этого сама? — Что ж, как видите, моя голова все еще на месте.
Она секунду внимательно на меня смотрела — всего секунду. Я натянула юбку на колени. Затем она деловито достала блокнот и ручку, пока бледный мальчик-на-побегушках-у-Гестапо не старше двенадцати лет наливал коньяк (КОНЬЯК!) для троих (всего для ТРОИХ — ф.Л., Дж.П. и МЕНЯ — не для Энгель) из хрустального графина в бокалы размером с мою голову.
В этот самый момент я стала до того недоверчивой к каждому в этой комнате, что даже не могла вспомнить, что должна была сказать. «Алиби, алиби», — крутилось у меня в голове. Что-то не так, я не понимаю, что происходит, он хочет усыпить мою бдительность, это новая уловка. Интересно, а нас подслушивают? И почему они разожгли огонь, а не включили люстру? Говорящий какаду тоже причастен?
Погодите, погодите, погодите! Что еще им от меня нужно? Я РАССКАЗАЛА ГЕСТАПО ВСЕ, ЧТО ЗНАЛА. Я неделями выкладывала им информацию. Соберись, тряпка, ты Уоллес48 и Стюарт49!
Вот тут я затушила сигарету о собственную ладонь. Никто не заметил.
К черту правду, яростно сказала я сама себе. Я хочу еще одну неделю. Еще неделю, и я ее получу.
Я спросила, не могли бы мы беседовать на английском; казалось естественнее говорить с американкой по-английски, а поскольку Энгель могла переводить, Гауптштурмфюрер не возражал. Поэтому теперь дело было за мной — нужно устроить им шоу.
Он не хочет, чтобы я рассказывала ей про коды, которые я ему выдала — особенно стоит умолчать те, хм, особенные обстоятельства, когда я была на грани смерти и буквально выкашливала их — и про то, что одиннадцать кодов были обнаружены в Лизандере Мэдди, сгоревшем во время аварии. (Во время пыток они показывали мне фото. Часть, на которой была изображена кабина пилота, показали позже. Думаю, это стоит упомянуть, не вдаваясь в детали.) Я не до конца понимаю логику того, что можно или нельзя рассказывать для американского радио, поскольку, если постараться, она могла у любого в Ормэ узнать про эти уничтоженные коды, однако, скорее всего, Британская Разведка еще не знает об этом и Гестапо просто играют в радиоигры, пытаясь воспроизвести взломанные коды и частоты с помощью одного из захваченных ранее набора шифров.
(Думаю, я должна была написать про эти фотографии, да только я не могла — буквально не могла — их показывали в те дни, когда у меня не было бумаги. А сейчас уже поздно.)
Я рассказала, что была радисткой, высадилась здесь с парашютом в гражданской одежде, чтобы не привлекать внимания, и была поймана из-за культурологической оплошности — мы немного поболтали о трудностях бытия иностранца и попытках приспособиться к французской повседневности. Энгель с умным видом кивала в знак согласия, но не потому, что слушала меня, а потому, что так делал фон Линден.