Позывной Верити
Шрифт:
Дочь фон Линдена немного младше меня. Теперь я понимаю, почему он так отстраненно относится к своей работе.
Однако я все еще не уверена, есть ли у него душа. Любой немецкий ублюдок с нетронутой женилкой может зачать дочь. Да и садистов-директоров немало.
Господи, зачем я делаю это? Снова и снова... МОИ КУРИНЫЕ МОЗГИ. ОН УВИДИТ ВСЕ, ЧТО Я НАПИСАЛА.
Ормэ, 21 ноября 1943
Энгель, благослови ее Господь, когда переводила для фон Линдена, пропустила последние несколько параграфов, которые я написала вчера. Думаю, она это сделала, руководствуясь инстинктом самосохранения, а не из-за благих намерений ко мне. В конце концов, кто-то да обнаружит, какая она болтуха, но когда я пытаюсь ее подставить, она вдруг резко
Вместе с дополнительной неделей я получила новый запас бумаги. Нотные листы, безусловно, неправедно нажитая добыча Замка Палачей — множество популярных песен последнего десятилетия и несколько произведений французских композиторов для флейты и фортепиано. Обратные стороны тех, что для флейты, пусты, поэтому бумага у меня снова в достатке. Я немного устала от бланков рецептов. Однако мы все еще их используем для другой работы.
Административные формальности военного времени
Придется сокращать. Я не могу писать достаточно быстро.
Отдел спецопераций заприметил Мэдди еще до того, как она про него узнала. Примерно в то же время где-то на юге Англии снова начал летать Джейми, а по возвращении в Манчестер Мэдди отправили на курс обучения ночным полетам. Она ухватилась за этот шанс. Привыкнув к тому, что она всегда была единственной девушкой, для нее не стало удивлением то, что среди пилотов манчестерской филии ВВТ было лишь две других женщины.
Остальные участники тренировок были либо пилотами бомбардировщиков, либо штурманами. Обычно пилоты-перевозчики не летали по ночам. Фактически, Мэдди не летала ночью с тех самых пор, как получила лицензию, и потому ей было тяжело тренироваться. С 1940 года мы не переводили часы на летнее время, в результате чего целый месяц до полуночи практически не темнеет. Так или иначе, летом 1942 года Мэдди не могла пользоваться своим правом ночных полетов, поэтому даже не мечтала об этом. Она была занята — тринадцать дней полетов и два дня выходных, при любой погоде, и к тому же было столь много бесполезных административных формальностей и просчетов, из-за которых все ночные тренировки становились бессмысленными.
Ее научили прыгать с парашютом — абсолютно случайный и, по-видимому, бесполезный навык. Мэдди тренировалась не так, как тренируются десантники — ее учили управлять самолетом, пока из него выпрыгивают люди. Для тренировок использовали бомбардировщики Уитли, которыми Мэдди до этого прежде не управляла, и взлетали они с ее родного аэродрома. Ничего не казалось странным, пока ее не попросили быть вторым пилотом, когда я совершала свой первый прыжок над низкими холмами Чешира (в этот момент у меня не было другого выхода, кроме как вычеркнуть боязнь высоты из списка собственных страхов). Мэдди, конечно же, не ожидала меня увидеть и была слишком проницательной, чтобы считать это совпадением. Она узнала меня сразу же, как мы взобрались на борт — несмотря на то, что мои волосы были туго стянуты лентой на затылке, как у наездницы пони (в противном случае они бы разметались внутри того душного маленького шлема, из-за которого складывалось впечатление, что мы головой застряли в рождественском кексе). Мэдди отлично соображала, чтобы скрыть удивление или тот факт, что она меня узнала. Ей сказали, кем была та группа — или кем не была — шесть человек, двое из которых — женщины — прыгнули из самолета первыми.
Нам точно так же не разрешали разговаривать с пилотами. На той неделе я совершила три прыжка — на один меньше, чем положено мужчинам, и нас заставляли прыгать первыми. Не знаю, связано ли это с тем, что мы считаемся благоразумнее, чем мужчины, или храбрее, или более гибкими, а возможно, просто чаще выживали, в следствие чего не приходилось тратить дополнительное горючее или парашюты. Во всяком случае, Мэдди дважды встречалась со мной в воздухе, но ни разу даже не поздоровалась.
Мне довелось наблюдать за ее полетами. Знаете, я ей завидовала. Завидовала простоте ее работы, ее прямолинейному характеру, ее духовной чистоте — Управляй самолетом, Мэдди. Ей нужно было делать только это. Никакого чувства вины, никакой моральной
Тринадцать дней полетов и два дня выходных. Не зная, когда в следующий раз удастся поесть или где проведет ночь. Никакой общественной жизни — лишь моменты, время от времени, неожиданные и непредвиденные, уединенной радости — в одиночестве в небе во время полета, на высоте четырех тысяч футов над Чевиот-Хиллс, Фенскими болотами или Валлийской маркой, или приветственно опускаясь ниже при виде летящего мимо Спитфайра.
Вместе с Томом в качестве второго пилота (она была старше его на сто часов полетов) она переправляла Хадсон на аэродром Специальных Операций КВС. Когда управляешь Хадсоном, тебе просто необходим второй пилот. Лунная Эскадрилья использовала их для ночных прыжков с парашютом, поскольку Хадсоны были больше Лиззи и не настолько пригодные для коротких посадок. Иногда их используют для перевозки большого количества пассажиров. Мэдди приходилось летать на других бомбардировщиках с двумя двигателями (вроде Уитли), но на Хадсоне — никогда, поэтому она задела хвост при посадке. После она долго изучала хвостовое колесо в поисках причины аварии с тремя членами местного наземного экипажа (которые решили, что все было вполне исправно). Когда они с Томом наконец дошли до Операторской, чтобы получить подписи о переправке, парень-радист вежливо попросил Мэдди:
— Вам нужно пройти в комнату для допросов в Коттедже на несколько минут, если не сложно. Они прислали водителя. Ваш второй пилот подождет здесь.
Это объяснялось тем, что Коттедж находился далеко вне доступа, даже для людей, приземляющихся на большом аэродроме по законным делам. Но, конечно же, Мэдди уже бывала там раньше.
Она тяжело вздохнула. Военный трибунал? Вряд ли, это была лишь неудачная посадка. Том преданно ее поддерживал, пока они говорили об этом с наземным экипажем, и Министерство Авиации разобрал бы смех, подай она Отчет об Аварии. Ее под трибунал отдадут только за то, что она тратит их время. Ох, подумалось ей, что же я наделала на этот раз?
Умная и очаровательная девушка из медчасти йоменского полка, совершавшая перевозки для Лунной Эскадрильи, не задала Мэдди ни единого вопроса. Ее учили ни о чем не спрашивать пассажиров.
Не было в Коттедже более суровой и запретной комнаты, чем зал для допросов (знаю не понаслышке). В прошлом (более двухсот лет назад) это была прачечная, если исходить из известковых стен и большого слива в полу по центру комнаты, с электрокамином в качестве единственного источника тепла. И в этом логове тигра Мэдди ждал не кто иной, как наш милый друг — офицер английской разведки с псевдонимом. Думаю, вы захотите выбить из меня этот псевдоним, но это довольно бессмысленно — сейчас он может быть каким угодно другим. Он больше не пользовался им, когда беседовал с Джейми в начале 1942 года, и уж точно забыл о нем, загнав Мэдди в угол прачечной.
Его очки нельзя было перепутать ни с чьими другими, поэтому Мэдди тут же его узнала, но ситуация показалась ей столь подозрительной, что она даже через порог не переступила. Он, небрежно прислонившись к ветхой столешнице, которая составляла единственный предмет мебели в комнате, растирал руки у электрокамина.
— Офицер Бродэтт! — Мужчина был ею очарован. — Ужасно жаль, что наша встреча произошла при таких обстоятельствах. Но, как ты знаешь, о таком не предупреждают заранее.
Мэдди уставилась на него. Она чувствовала себя словно Красная Шапочка, глядящая на Волка в Бабушкиной постели. «Какие большие у тебя глаза!»
— Входи, — пригласил он. — Давай присядем.
Там был стул, даже два стула, выставленных перед обогревателем. Мэдди видела, что все умышленно было сделано так, чтобы встреча казалась неформальной и уютной, насколько можно было обустроить это в столь мрачной комнатушке. Она снова сглотнула и села, собираясь с духом, чтобы в конце концов хоть что-нибудь ответить.
— У меня проблемы?
Он не рассмеялся. Вместо этого, присев рядом с ней, облокотился на колени и тревожно потер лоб. Затем резко сказал: