Предания старины глубокой
Шрифт:
Было очень холодно, кругом все замёрзло, в диспетчерской горел в маленькой печи уголь и было тепло. Эфенди велел Мукминат угостить женщину-диспетчера чем-нибудь. Мукминат вытащила домашнюю халву и чурек, чему женщина очень обрадовалась. Сразу поставила она чайник на печку и напоила их чаем. В диспетчерскую заходило много людей: здесь отмечались все проезжающие шоферы.
Мукминат сидела возле окна и смотрела на дорогу, откуда по ее мнению должен был появиться Абуталиб. И вдруг она услышала разговор на лакском языке и обернулась – отец разговаривал с каким-то стариком. Мукминат решила: это один из тех лакцев, что
– С приездом, Мукминат! – сказал подойдя к ней тот же самый старик. Голос его показался ей до боли знакомым. Она взглянула в его глаза и узнала. Абуталиб! “Боже мой, что сделали с ним фашисты, неужели это мой любимый Абуталиб!” – обожгла мысль. Она протянула ему дрожащую руку, ручьем хлынули слезы.
– Зачем теперь плакать? Мечта наша сбылась, мы живы и встретились еще на этом свете? – сказал Абуталиб. Голос его дрожал от волнения. Руки его были костлявые и длинные. Впалые щеки и длинная борода делала его неузнаваемым стариком, костлявые тонкие руки его дрожали.
– Что же с тобой такое случилось? От тебя и четверти не осталось, тяжелое, видимо, ранение было, и долго болел? – спросил его Эфенди.
– Было и ранение тоже, но я не у тетки в гостях, дядя Эфенди, а в немецком концлагере был. Из нас, пленных, и одного из десяти в живых не осталось. Нам еще повезло, мы счастливы, что ступили ногой на родную землю…
Эфенди тяжело вздохнул, а Мукминат все плакала. Дежурная угостила и Абуталиба чашкой чая. Он ввел Мукминат с отцом в свое пристанище. А “домик”, о котором писал Абуталиб, была хибара, больше напоминающая пещеру. Они и построили ее, выпилив изнутри горную породу, и дополнили ее сбоку подпорными стенками, а сверху намостили крышу.
– Если бы я знал, что вы приедете сегодня, я бы с утра печку растопил. Эту печку мне смастерил Газимагомед, я и дров немного припас к вашему приезду, – сказал Абуталиб и показал на маленькую железную коробочку посреди комнаты, возле которой лежала кучка дров.
– Права оказывается была моя жена, что снаряжая нас сюда, все необходимое положила в хурджины, кажется, даже спички положила. А вот дрова, точно помню, она позабыла, – пошутил Эфенди.
Абуталиб засуетился и стал растапливать печь. Когда он вышел, Мукминат спросила отца: “Знает ли он, что погиб Магомед, что он ничего о нем не спрашивает?”
– Я думаю, догадывается, хотя Уди говорила, что он ничего не знает. Когда Абуталиб вошел в комнату и стал возиться с чайником, Эфенди спросил его, знает ли он о своих домашних, пишет ли ему мать.
– Да, мать мне писала, но о смерти отца и брата я узнал от посторонних людей, – сказал тихо Абуталиб. Тогда Эфенди встал, вытянул обе руки вперед и прочитал алхам, тоже самое сделала и Мукминат.
– Ты извини нас, сынок, мы думали, что ты ничего не знаешь и поэтому не стали сразу тебе выражать соболезнование, не хотели начинать с печальных известий. Прими наше соболезнование, желаем тебе и матери твоей здоровья и долгих лет жизни! Бог отнял у тебя отца и брата. Что делать, нет теперь у нас семьи без печали. Будь, проклята жестокая война.
В этот день все мужчины-дагестанцы собрались к Абуталибу, негде было сидеть, и поэтому все стояли вдоль стен, рассказывали о пережитом.
– Насколько я понял, вам здесь негде купить себе что-нибудь съестное. Как может больной, ослабленный
– Мы в концлагере делали еще более трудную работу, обходясь в сутки кусочком черного хлеба, чуть больше спичечной коробки.
И если каждый день он доставался, радовались тому. Еще терпели издевательства фашистов. Слава Аллаху, выжил в той обстановке. Когда нас водили на работу, немцы заставляли нас подняться на один холм, затем с вершины того холма прикладом ружья толкали нас и сбрасывали вниз, если упавший не мог подняться, его пристреливали на месте, так как он уже не работник. А тех, кто смог подняться, отправляли на работу. Бывало, что и на холм подняться не могли заключенные, этих на полпути расстреливали, – сказал Газимагомед.
Однажды, проснувшись утром, я не нашел своего котелка для супа, его у меня украли. Это грозило гибелью. Ибо ничего другого, чтобы налить пищу, у меня не было. А если котелка нет и еду не давали.
Утром я съел кусок хлеба, что оставил с вечера, обычно нам утром еду не давали, и пошел на работу. К обеду принесли суп и стали раздавать. Суп, конечно, был не суп в прямом смысле, так две-три семечки и чуточку зелени в кипяченой воде. Все идут туда, где раздают суп, а я с голоду умираю. Пошел я тоже за супом, и когда дошла до меня очередь, протянул свою шапку, вот мол налейте сюда. Налили. Положил под шапку руки и бегу назад быстро, чтобы суп не весь вытек. А кушать не разрешалось ближе, чем на расстоянии трехсот шагов от того места, где раздавали. Если кто и начнет есть, не пройдя положенного расстояния, его тут же расстреливали. А я бегу и думаю, вот бы направить в рот себе эти капли, что падали вниз, но, зная, что застрелят меня, бегу. Наконец-то, добрался до положенной черты, съел два-три глотка, что остались в шапке, и еще на дне оказалось несколько семечек, это тогда было большое богатство.
Вечером мои друзья нашли где-то котелок и принесли мне. В лагере ежедневно умирало много людей, котелки умерших давали вновь прибывшим, так видимо и мне достался новый котелок.
До полночи беседовали собравшиеся земляки и позабыли, что рано утром надо на работу. Бедные, они все считали, что нынче находятся в раю, по сравнению с тем, что было в концлагере.
Прошло несколько дней, Абуталиб стал просить Мукминат, чтобы она осталась с ним здесь еще на несколько месяцев, говорил скоро наступит весна и кругом будет много съедобной зелени, да и ей можно будет ездить на базар в Ленинабад, она же не в заключении, как он. Мукминат была согласна остаться с ним, даже работать с ним вместе в рудниках, но отец стал собираться в обратный путь. Мукминат сказала отцу, что решила остаться еще на некоторое время.
– Нет, нет, что ты говоришь?! Я раньше сам даже думал оставить тебя здесь. А как увидел эти условия, понял, что здесь невозможно жить. Ты собираешься заставить его делить с тобой эти восемьсот граммов хлеба, что ему выделяют в сутки? Как же он будет работать под землей? А другой еды здесь негде взять. В этом проклятом месте ты найдешь себе могилу, твердил отец.
– Я тоже буду работать, мне тоже будут давать хлеб, если они, такие больные и худые мужчины, переносят эти условия, почему я не смогу перенести? – настаивала на своем Мукминат.