Преданные богам(и)
Шрифт:
Но барыня Червика от их злобных взглядов даже не чесалась. Вздернула нос, поджала губы, закатала рукава, да знай себе работу свою выполняла. Назначенную ей ажно самими князьями Барибалом и Красноволком, по достоинству оценившими ее знахарство по ядам и противотравам.
Смешивала какие-то порошки, безоары и териаки с живой водой, бесцеремонно командовала бешеным «разинуть пасть», да вливала снадобья им в глотку. Сила воли у ей была не бабская, никто нарушить ее приказы не умел. За это ее боялись и чурались, хотя украдкой, тайком и были благодарны за исцеление. Но сама Червика
– Потравить меня решила, мурка блудливая?! – бешеный плюнул Черве в ладонь. – Диким сделать удумала, сучка?! Врешь, не возьмешь, чужачка поганая! Все знают о порче ворожейской на водах волховских!
– Рот открой, межеумок, – с горестным вздохом потребовала Черва.
Тот послушался незамедлительно. Надо же, всю жизнь лебезя перед батюшкой, она и не подозревала, что в ней настолько велика альфа. А достаточно было лишь в себе, да в своем праве увериться.
Поначалу от непрекращающегося потока грязных оскорблений Черва зверела. Потом огрызалась и лаялась. А затем устала снисходить до каждой тявкающей шавки и успокоилась.
Намордники с бешеных пришлось снять. Надевал их, вестимо, Цикута, и единственно к его приказам бешеные были особо чувствительны. А приказы раздавать он отныне не горазд.
Излечение бешеницы шло туго и насильно. Никто не горел желанием пробовать на себе прежде проклятые целебные воды и дичать. Отчего-то не помогал даже соседский пример вылеченных и притом не одичавших. Люди предпочитали изламываться в судорогах, гнить заживо и дохнуть, как мухи, лишь бы не становиться безмозглым зверьем.
Цикута был прав, привычные устои он здорово подорвал. А из-за разведенной им бурной деятельности доверие у народа отныне было к знахарям, а не к волхвам и всему, с ними связанному. В дремучих деревнях слуг богини все еще гнали факелами и вилами, хотя порча с живой и мертвой воды была снята уж две недели тому назад.
Домой Черва вернулась в ночи, с одиннадцатым ударом колокола на центральной звоннице. Копыта вороного жеребца глухо стучали по извилистым улочкам Одинокого острога, изредка звонко встречаясь с каменными мостами над водопадами.
Ночь была безлунная, беззвездная, пасмурная. Однако, факелы на перекрестках и свет очагов из окон достаточно освещали путь, чтобы не страдать без притупившегося на межевую неделю кошачьего зрения.
Весна близилась к концу. Было тепло, влажно и пахло утренним дождем. На легком южном ветру где-то поскрипывала ставня, вдали хрипло заходились лаем две собаки.
Во дворе терема Бронца она спешилась и отдала поводья Норова своему конюху, тому, что еще в батюшкиных палатах ей прислуживал. Его вместе с вечно перепуганной горничной, кухаркой и всем положенным приданным (нарядами, каменьями, златом, мехами и даже гобеленами, что висели в Червиных покоях) ей выслала матушка. С наказом позабыть, что некогда Черва принадлежала к стае Серысей. Да с превеликой радостью!
Лгунья из нее была дурная. Взаправду разобиделась Черва тогда вусмерть.
Бронец сидел на укрытой оленьей шкурой лавке за столом в трапезной, с каменным
Черве хотелось по-кошачьи подластиться к горячему, стальному боку ее волкодава, но княжеское воспитание чересчур глубоко въелось под кожу. Барышне негоже, негоже, негоже… Крепкая рука невежественно опустилась на ее плечо, притискивая к желанному боку в медвежьих объятиях.
Из груди у Червы, неудержимое даже новолунием, вырвалось тарахтящее урчание. Она разморено прижмурилась и плотоядно облизнулась, узрев заливные потроха, куриные сердечки и верченые заячьи почки на столе.
– Князь меня с волкодавским поручением отсылает, на отстрел одичавших, – в ворчании Бронца не доставало надобной покорности пред княжеским приказом.
Черва, напротив, смиренно кивнула. Две недели ухаживая за болезными, она оценила значимость ремесла волкодавов по изведению бешеных, диких, ворожеев и чудищ.
– Тебя заместо себя в Боярской Думе оставлю, – огорошил вдруг Бронец. – Не было прежде девок на государевой службе, но ныне треть Думы бешеницу подхватила, а часть из них и вовсе зверьми стала.
Ганька тотчас наверняка бы присовокупила, что они и допрежь там не особо человечные были.
– Вот и повелели князья боярских жен, что в делах мужниных сведущи, по первости им на замену ставить. Сдается мне, годящая ты для государевой службы, моя милость.
Она старалась не выказывать, как задело ее лишение княжеского титула. Но ее варвар был излишне чутким и все подмечающим. Отныне он как бы невзначай именовал ее единственно по принятому к княжне обращению: «милостью» и «милейшей». Будто и не помесью волка с медведем был, а хитрым лисом каким.
– На неделе готовится прибыть полозецкое посольство, – так начинала аукаться данная Бронцем Ладану клятва по обелению ужалок. – А ты на их языке лихо толкуешь. Пригодишься. Да и решения принимать горазда, даже неудобные. Жалостью ты, на удачу, не обременена, зато воля у тебя железная. Славно для государя.
Прозвучало отнюдь нелестно. Но справедливо. Однако, не припомнить давнюю обиду было непосильно для ее мстительной натуры.
– Гладко стелешь, друг мой сердечный. «Государыней» кличешь, – она надменно вскинула подбородок. – А доселе, аки чернавку, посылал у печи стоять, да щи варить!
– Ну до чего же ты у меня зловредная зазноба! – довольный, что она помнит каждое его слово, заулыбался Бронец. А потом вдруг смутился резко.
Черва изумленно хлопнула ресницами. Могучий мужик гляделся как дитя, на шкодничестве пойманное. А Бронец смущенно повел плечами и оборонил:
– Мне намедни братец твой, сударь Одолен, с гонцами весть передал. Явилась к нему, мол, сама Луноликая во плоти. Да сообщила ему, что, в благодарность тому, кто порчу с целебных вод свел, науз разбив, дар посылает. Надобно мне на капище ее у Лунного озера с молитвой да треуглунами в купели омыться. И, дескать, сразу…