Преданные богам(и)
Шрифт:
– Не горит! – раздвоенный язык беспокойно опробовал воздух на вкус, но рук Багулка не опустила и огонь без топлива не потушила. – С-словно камень, а не кожа в бархате!
Одолен уже был на коленях, молча вознося молитвы Луноликой, кропил науз своей кровью из распоротой когтем ирбиса ладони и непрестанно осенял его треуглунами. Месяцы на его лице отражали свет мха и воды и сияли как никогда ярко.
Червика, боле ничем помочь неспособная, отошла подальше, нечаянно заслонив собой Ганьку. Или нарочно? Быть может, путешествие с волкодавом и ее изменило, и она перестала быть черствой
Бронец и Гармала замахнулись оружием одновременно. Бердыш и палица с кузнечным звоном столкнулись с тем, что выглядело тканью… и выбили крошку из камня расщелины, окружающего науз.
У Ганьки екнуло сердце.
Замах, удар, звон… каменная крошка. Науз оставался предательски целым. У Ганьки снова екнуло сердце.
– Не разобьют, – раздался вдруг наигранно-сочувственный голос за его спиной. – И ты это сердцем чуешь, Ганя.
Ну, положим, не сердцем, а иным причинным местом, но да. Ганька чуяла.
– Без тебя они бессильны, – сладкие речи патокой затекли в уши, превращая и без того невеликие мозги Ганьки в кисель. – В этом мире всё бессильно супротив ворожбы. Кроме другой ворожбы.
Замах, удар, звон, каменная крошка.
Как Вёх смог воплотиться в ее сознании не во сне? Неужто тому брачные наузы виной? В том, что мнится он только Ганьке, она не сомневалась. Ни Гармала с его острейшим слухом, ни рядом стоящая Червика даже не дернулись, когда Вёх заговорил.
– Ты добросовестно лицедействуешь, Ганя, – в его голосе послышалось умиление и нотка… жалости. – Но может пора прекратить лгать самой себе? Ты куда великодушнее, чем думаешь о себе. И не можешь без боли наблюдать чужие страдания. В отличие от всех этих. Так неужто ты останешься в стороне, зная, что взаправду можешь помочь?
Замах, удар, звон, каменная крошка.
Малышу Пшёнки, тому псеглавцу, коего распинали на древнем капище окрест Тенёты, она помочь не могла. Как и тем несчастным зараженным в намордниках, над кем измывались их же соседи в деревенских корчмах. Оттого и сбегала Ганька от них, мол, моя хата с краю, ничего не знаю.
А поймать выворотня она могла помочь. Оттого и помогла.
Ганьке вспомнилась Тенёта в Равноденствие. Как с выселок хлынула обезумевшая толпа, как пена капала с губ бешеных, как напали одичавшие медведи-берсерки, растерявшие все человеческое. Вспомнилась вонь гари и столбы черного дыма от пожарищ на следующий день.
Намордники, полутьма и шепотки в княжьем тереме. Заиндевевшие, припорошенные снегом, подранные тела на мостовых. Оборудованные на скорую руку странноприимные дома-богадельни и полки стрельцов и опричников на улицах. Красная, позорная краска на дверях домов берсерков, поднятые на вилы «рогатые» волхвы, жертвы на капищах и оскверненные идолы Луноликой богини.
Бешеные на цепи в будках, да в собачьих намордниках. Стаи оголодавших хищников, некогда бывших людьми.
Несть числа бедам, что принесла порча Вёха на живой и мертвой воде. А Ганьке под силу ее снять. Ценой своей жизни… или свободы воли. Ведь распахни она душу ворожбе, не останется у нее иных желаний, окромя как морочить, глазить, порчи наводить, да проклятиями выворотней создавать.
Замах, удар, звон,
Ей на макушку привычным жестом опустилась ладонь, нежно потрепав по засалившимся в дороге волосам. Она хлюпнула носом и блаженно прикрыла глаза, с щенячьим восторгом принимая ласку. Будь у нее внутренний зверь, завиляла бы хвостом из стороны в сторону.
– Он может у тебя появиться.
Кто? Хвост? Она распахнула глаза и через плечо озадаченно покосилась на Истинного. От красы утонченного лица, окаймленного длинными темными волосами с белыми кончиками, тотчас захватило дух.
– И хвост, и звериные нюх, слух и зрение, – он неискренне-участливо и слегка насмешливо улыбнулся, блеснув клыками.
Но янтарные глаза с вертикальной щелью зрачка неотрывно наблюдали за Бронцем и Гармалой. И таилось в них что-то схожее с эмоцией от их с Ганькой встречи в цирке Укротителя. Что-то схожее с озлобленностью и страхом загнанного в угол зверя.
– Ты еще не осознала, родная? – он наконец взглянул на нее, и все подозрения тотчас вымелись из ее головы. – Коли ты согласишься стать ворожеей, я смогу снять с тебя проклятие Безликого бога, коим он оберегал тебя от внимания всех межеумных заложников дремучих предрассудков. Ты перестанешь быть безликой, Ганя.
У нее появится внутренний зверь? И сила звериная? А, главное, так недостающая ей чуйка, то самое «самосохранение», по отсутствию у нее которого так убивался Гармала?
Замах, удар, звон, каменная крошка.
Перестанет она прочих оборотней бояться. Перестанет трястись осиновым листом под каждым излишне внимательным взглядом. Перестанет мазь с мужицкими феромонами втирать, перестанет цеплять накладку под штаны, перестанет грудь до боли утягивать. Станет самой собой.
Самой собой, загрызенной, обглоданной совестью за то, что как последняя шавка на случке продалась возбраняемой ворожбе за одно только то, чтоб быть как все, не выделяться, да не отличаться от толпы мышей серых.
Но кто бы только знал, как угнетает ее эта безликая ущербность… Накось-выкуси! Коли ей Истинный сказал, что она вся из себя такая великодушная, то малодушничать не время и не место! Ганька всю жизнь мечтала хоть в чем-то походить на оборотней! А ежели уж чем арыси, берендеи, волколаки и яломишты схожи, так это преданностью! Ганька по рождению варрах, пусть и безликая! Негоже ей предавать свои убеждения, своих соратников да покровительницу свою, богиню-Луну!
Стоило только ей об этом подумать, как Червика вдруг нетерпеливо сжала кулаки, капризно топнула ногой и, вложив всю свою превеликую волю, скомандовала:
– Разрубите этот треклятый науз немедленно!
Замах, удар, треск, звон, мученический вой… и тишина.
Все ошеломленно, не до конца веря в успех, вытаращились на треснувший пополам науз, обмякший в расщелине, как и положено тряпице. Вокруг сверкали кусочки дамасской стали – со звоном разлетевшийся на осколки бердыш Бронца. Вёх, взвывший, словно от боли, исчез.
Багулка обессиленно опустилась на пол, свернувшись, как змея кольцами. Гармала устало оперся о посох-палицу, ссутулившись. Одолен недобро, с подозрением зыркнул на неизменившуюся купель с целебной водой.