Преданные богам(и)

Мелех Катерина

Они спускались все глубже. Стук дюжины ступней эхом отлетал от узких сводов каменной кишки, разбивался, множился и чудился грохотом камнепада. А потом нежданно оборвался, растворившись в скрадывающем все звуки мхе, устилающем необъятный купол открывшейся им пещеры.

Мох тускло светился лунным серебром. Видать, краску свою особую для месяцев-наузов, коими лица свои размалевывают, волхвы именно из него готовят.

В расщелинах выл ветер, но, залетая в пещеру, путался во мхе и глох, становясь безгласным, шелестящим. Как

дыхание. Теперь ясно, отчего пещера так называется.

Здесь было стыло и влажно. Сизые своды слезоточили тихо журчащими ручейками пресной воды. Надо думать, над ними рукав подгорной реки протекает.

Ручьи стекались в углубление в центре пещеры, эдакую нерукотворную купель. Ее стенки под водой тоже слегка подсвечивались зелено-голубым мертвенным сиянием. А в центре купели лежал человек.

– Целебные воды, коими волхвы хвастают – наследие порицаемой ворожбы, – Червика поджала губы и недобро покосилась на Одолена. – Не по справедливости, однако.

«Наследие порицаемой ворожбы» в купели был нескладно длинным и худым. Настолько, что даже Гармала супротив него гляделся ладным богатырем. Еще был лысым и сморщенным, аки барханские мумии. И некогда золотым.

Во времена Полозецкого царства принято было украшать тела золотыми наузами, размалевываясь хлеще скоморохов. Ныне этот обычай только у ужалок сохранился в виде брачного узора. Но человек в купели золотом был не разрисован. А вышит.

Все его тело и голову покрывали золотые нити, складывающиеся в вязь ворожейских наузов. И Ганька даже знал, чем именно это великолепие вышивалось. Той иглой, которую Бронец из Жальников принес, которой Червика порчу в куске бархата и кожи запирала.

Это было бы даже красиво, кабы не мертвенный свет, отражающийся в золоте. Смешиваясь, они рождали такой трупный оттенок, что при одном лишь взгляде делалось дурно.

В «Преданьях старины глубокой» не говорилось о породе Костея Бессмертного. Те знания затерялись в веках. А Ганьке, глядя на его мощи, сдавалось, что великий ворожей мог обращаться и не в зверя вовсе. Уж больно он своими выпирающими лопатками, скрюченными пальцами и горбатым, острым носом птицу напоминал. Не то коршуна, не то ворона.

На миг Ганьке почудилось, что у того шевельнулся указательный палец, но то, должно быть, обман водной ряби.

– Он жив или мертв? – с изрядной долей страха, примешивающейся к омерзению, прошипела Багулка, вцепившись в аспида на шее.

Или не обман.

Ожидая ответа, все обернулись не к Одолену, бывавшему здесь не раз, а к Гармале. Тот дернул ухом, прислушиваясь, и скупо откликнулся:

– Он нежить.

Еще чего не хватало. О нежитях Ганька допрежь не слыхал. От «житей»-то хлопот не оберешься!

Вперед вышел Бронец, протянув Гармале ладонь. Видеть могучего волкодава в наморднике было жутко. Гармала, невесть как догадавшийся о молчаливой просьбе, вслепую протянул Бронцу науз с порчей.

– Я эдакой злой

воли, как у Вёха, доселе не встречал, – лицо у Гармалы опять застыло воском. Не к добру. – Полагаешь, сдюжим?

Краснокосый горец укрепил науз в расщелине в полу, пожевал золотое кольцо в губе и снял со спины бердыш.

– Среди нас два охотника на чудищ, волхв Луноликой, волхвица Горына-Триглава и знахарка по ядам и противотравам, – Бронец поочередно обвел их тяжелым взглядом исподлобья, повел плечами и веско отрубил. – Как говорится, а кто окромя нас-то?

Ганьку он в расчет не принял. А зря. Он тут единственный, кто, почитай, по мановению руки порчу снять может. Став ворожеем али убив себя.

– Коли не сдюжим, я хоть на краю света женишка отыщу, да выпотрошу! – злобно сощурила желто-зеленые рысьи глаза Червика.

Княжна всегда была самоуверенна. Излишне и неоправданно. Оттого и беды все ее, что силы свои переоценивает, пытаясь «не бабскую» удаль свою всем доказать. Но сейчас у Ганьки затряслись поджилки. Помстилось, что на сей раз озверевшей девке хватит злопамятности и мстительности, чтоб за все обиды Цикуте воздать. По справедливости.

Не понять этого Ганьке ни в жизнь. Как, сполна хлебнув горестей, можно их желать другому?

По Ганькиной милости, по правде, тоже многим «воздалось». На плахе, за неверность государям. Но то ж по долгу службы, а не со зла.

А есть ли разница?..

Червика выудила из пояса мутный пузырек и протянула Бронцу.

– Как ты просил. Вытяжка из аконита, живокости, прострела, ясенца, крушины и красавки, растворенная в безоаре и лекарственном териаке, и настоянная на растущий месяц.

Бронец с признательностью принял пузырек и окропил содержимым науз с порчей. Тот вдруг зашипел, будто его кислотой сбрызнули. Горец довольно заворчал, сложил на груди руки и требовательно обернулся к Багулке.

– Поглядим, гюрза, на что ты ради шкуры лягушачьей готова.

– На все, ежели ты о своей клятве Ладану не позабудешь, смесок пустоцветный, – ядовито шикнула в ответ ужалка, тряхнув перьями и черепами в волосах.

Из «ладанов» Ганька знал единственно благовония, оттого о чем речь не уразумел. А вот оскорбление озадачило. Сударь Бронец нечистокровный и оттого бесплоден? Неужто он… Ганька оглядел могучий торс и ловкие движения волкодава и разинул рот… он беовульф!

Но вдосталь восхититься не удалось. Багулка вдруг выудила из-за пазухи душегрейки кресало, чиркнула им, высекая искры, упавшие на науз, щелкнула пальцами… и искры полыхнули костром. Ганька мигом обзавидовался. Его факирным умениям (плюнуть на кистени горючей сивухой, ага) до эдакой волшбы, как до Луны пешком!

Багулка, держа ладони так, словно на них лежало что-то круглое, пошевелила пальцами и натужно вскинула вверх руки. Кожа у нее от усердия покрылась чешуей, она раздраженно зашипела, и с клыков сорвались капли яда.