Председатель (сборник)
Шрифт:
— А куда девалась кормилица-то наша?
— Убило ее осколком.
Парень словно ищет козу в вагоне.
— Нет я уж теперь до конца посевной не вернусь, — видимо, отвечая кому-то из товарищей, говорит инструктор Афанасьев.
— Как это спокойно мы сейчас говорим "до конца посевной", — обращается к Афанасьеву корреспондент. — А еще десять дней назад ну кто об этом мог думать?
— "Поле великой битвы вновь становится пахотой" — вот вам название для очередной статьи, — скрывая под шутливостью иное, серьезное чувство, говорит Афанасьев. — Как вам
— Что же, неплохое название! — улыбается корреспондент.
— Хорошо с вами, — замечает Сердюков, — а мне пора сходить. — Он встает и застегивает плащ.
— Счастливого пути! — отзывается Сердюков и идет к выходу.
— Тут вроде нет остановки, — говорит корреспондент.
— Иван Иванович, погодите!..
— Нельзя, брат, — оборачивается Сердюков. — Люди ждут, КАДРЫ!.. подчеркивает он последнее слово.
Трое его товарищей подымаются и следом за ним выходят в тамбур.
Подобрав полы дождевика, Сердюков деловито и спокойно кидается с подножки в заглохший сумрак мартовского дня. С трудом удержавшись на ногах, он через рельсы шагает туда, где его ждут люди... Вечерний режим.
Бегут голые поля, хранящие на себе следы и знаки великой битвы: где зарывшийся носом в землю немецкий бомбовоз, где покрывшийся ржавчиной тяжелый танк, где разбитая повозка, или труп лошади; полнятся вешней водой огромные воронки.
У печки одноглазый парень беседует с тетей Пашей.
— А все же тебе повезло! Много ли с вашей четверки народу уцелело?
— Почитай, никого...
— Почти никого...
(Гнетущая тишина)
— Верно это, что одним глазом в глубину не видишь? — вмешивается черненькая девушка.
— Враки! Вон, за окном водокачка, за ней дерево, дальше — лужа, а еще дальше — роща чернеет.
— Точно! — радостно подтверждает черненькая.
И тут, лязгая буферами, тесня самого себя своим членистым телом, эшелон замедляет ход и останавливается возле развалин, бывших некогда станцией.
Среди развалин ржавеют куски железа, гильзы от снарядов и патронов, немецкие каски, жестяные коробки мин. Внезапно все это исчезает за вагонами и платформами встречного эшелона В окнах мелькают товарные вагоны, цистерны с горючим, платформы, груженные сельскохозяйственными и строительными машинами, грузовиками, кирпичом, бревнами, досками, песком.
— На поправку! — счастливым голосом говорит тетя Паша — Такой город в первую очередь восстановят.
— И будет он самым красивым на свете! — убежденно отзывается черненькая.
Эшелон прошел. Через рельсы в сопровождении бойца, который тащит баул и большой темный предмет, напоминающий футляр от аккордеона, спешит женщина в распахнутой котиковой жакетке, с крашеной золотистой головой.
— Видать, попутчицей будет, — замечает тетя Паша. Из окна видно, как козыряет боец, прощаясь с новой пассажиркой.
Но вот и она сама с шумом появляется в вагоне и сразу направляется к печке.
— Гражданочка, тут местов свободных нет! — полушутя выкрикивает черненькая.
— Да будет тебе! — останавливает ее тетя Паша — Они рядком
Но женщина, опустив на пол свои пожитки, с восторгом глядит на черненькую.
— Ой, до чего здорово вы сказали! Как настоящая кондукторша. Сразу вспомнилась Москва, трамвай, вечерняя толчея, огни!..
— А я и есть кондукторша, — смеется черненькая. — Только не московская, а ленинградская... Таврическая! — выкликает она высоким, пронзительным голосом. — Литейный проспект!.. Пять углов!..
Подхватив игру, вновь прибывшая изображает "классического" пассажира:
— "Один до Финляндского!.. Чего толкаешься?.. Шляпу надел, поезжай в такси!.." Простите, это мы вспоминали прошлое.
Смех.
— А вы кто сами будете? — интересуется черненькая.
Тряхнув золотистой, с проседью, головой и чуть распахнув жакет, под которым на шелковой кофточке посверкивает Красная Звезда, женщина отвечает немного вызывающе:
— Артистка!
— Знаменитая? — с легкой ехидцей спрашивает черненькая.
— Да! В своей квартире!
— Ну зачем так! — сразу добреет черненькая. — Ордена небось задаром не дают.
— Задаром, конечно, нет — безапелляционно заявляет артистка. — Мне, например, дали за глупость.
— Вот это да! — восхищен одноглазый. — Сроду такого не слыхал.
— Мы выступали с концертной бригадой на Западном фронте, и в одном городке командир части попросил сыграть "Лунную сонату". Пианиста у нас с собой не было, я же умела только подыгрывать одному парню, кидавшему шары и кольца, и двум девушкам, стоявшим друг у дружки на голове. Да еще одному старому дядьке, который теннисные мячи глотал. И вот администратор говорит мне: "Выручай". Словом пришлось играть. И вот, играю и чувствую, что пот с меня в три ручья течет, до смерти боюсь соврать. Там одно трудное место есть — еще когда я девчонкой была и подавала несбыточные надежды, всегда на нем спотыкалась. Играю, а про себя твержу: "Господи, пронеси, Господи, пронеси!"..!
Наплывом возникает дощатая сцена, черное крыло рояля,
отражающее лица бойцов и офицеров, затем
взмокшее от волнения лицо артистки и ее руки,
бегающие по клавиатуре. Мощный звук рояля вдруг
усиливается в неимоверной степени, словно это уже не
рояль, а взрывы. Артистка самозабвенно играет,
ничего не замечая вокруг. В крышке рояля уже не
отражаются лица слушателей, что-то звенит, рушится,
и снова властвует рояль. Кончила испольнительница и
в изнеможении откинулась на стуле. Тишина. Она смотрит
в зал пыль, пустота, выбитые стекла, опрокинутые скамейки,
стулья, и лишь посреди первого ряда сидит командир,
прикрыв глаза рукой. Но вот он встает и начинает
бешено аплодировать.
Вагон. Рассказывает артистка.
— Оказывается, немец налет сделал и парочку фугасов под самые окна уложил. Все люди в укрытие спустились, а я ничего не заметила. Ну, этот командир меня к ордену представил. За проявленные доблесть и геройство. А надо бы за проявленную дурость.