Председатель (сборник)
Шрифт:
— Чего зря говорить, правильно вас наградили, — заключает тетя Паша. А сюда как попали?
— Ну, надо же было орден оправдать. Сперва я в Ленинград сунулась. Там выступала, пока ногами вперед через Ладожское не вывезли. Отлежалась и на Сталинградский махнула. Здесь и работала в частях. Даже стихи читала. Мне сказали: раз артистка, значит, должна все уметь. Это был какой-то ужас.
— Да, в окопах не сладко! — усмехнулся одноглазый.
— Я говорю о своем чтении, — сухо поправляет
— Можно аккордеончик? — спросил Гребнев.
— Пожалуйста'
— Никто не возражает?
— Да нешто кто против музыки возразит! — говорит тетя Паша.
Гребнев играет и негромко поет:
На Смоленской дороге метель, метель, метель.
На Смоленской дороге столбы, столбы, столбы.
и т.д.
Медленно замирает отыгрыш мелодии,
в вагоне темнеет.
...Ночь. Тихо горят свечные фонари в двух концах вагона, да печурка бросает отсвет на лица спящих. Покачивается вагон.
Но вот зашевелился прикорнувший сидя инструктор Афанасьев. Обеспокоенно глянул в окно и осторожно, стараясь не шуметь, поднялся, застегнул дождевик. И тут же проснулся Гребнев, и приоткрыл заспанные глаза корреспондент.
— Погодил бы до станции, товарищ Афанасьев, — говорит Гребнев.
— Нельзя, брат, у меня сев. Это тебе не членские взносы собирать, отшутился Афанасьев.
— Опять ведь швы разойдутся, — тоскливо говорит Гребнев.
— Да нет, теперь крепко зашито!
— Ну, тогда и я с тобой, — и Гребнев подымается, опираясь на свою палочку.
— Это зачем же? — сердито говорит Афанасьев. — Тебе от станции ближе.
— Через Воронково доберусь.
— А нога, Владимир Николаевич?.. — присоединяет и свой голос корреспондент.
— Не по-партийному, брат! — укоряет его Афанасьев. — Христосика разыгрываешь!
Гребнев молча выходит в тамбур.
Афанасьев и корреспондент следуют за ним.
— Оба вы ненормальные! — кричит корреспондент. — Как можно в такую темень!..
— Мы солдаты.
— Счастливо оставаться, Сергей Иваныч, — спокойно и благожелательно говорит Гребнев.
Афанасьев молча пожимает руку корреспонденту. Приноровившись и подобрав плащ, Гребнев прыгает в ночь, следом — Афанасьев. Корреспондент встревоженно следит за ним и Гребнев оступился, упал. Афанасьев помог ему подняться. И вот они зашагали по шпалам, едва различимые в темноте, высокий и маленький, партии рядовые...
Корреспондент с задумчивой улыбкой
возвращается в вагон, закуривает.
Осторожно подымается со скамейки, где она спала рядом со своим приемным отцом, девочка, подсаживается к печи и внимательно, с недетской серьезностью смотрит на тлеющие угли.
Застонала во сне молодая беременная женщина, открыла
— Что с тобой?.. Тебе плохо?..
— Не знаю... знобит...
Черненькая хватает свое пальтецо и укутывает подругу.
— Спи, я сейчас подтоплю.
Она быстро подкладывает в печурку березовые щепки.
— А ты чего не спишь, полуночница? — спрашивает она девочку.
— Я думаю, — серьезно и отчужденно отвечает девочка.
— Вот те на!.. О чем ты думаешь?
— О Ленинграде... о многом...
— Ты разве ленинградка? Девочка кивает.
— Значит, мы землячки. А на Волге ты как очутилась?
— Я приехала к бабушке. Эвакуировалась, — медленно и четко произносит она трудное слово.
— Ты так говоришь, будто одна приехала.
— Одна, — так же серьезно и строго подтверждает девочка
— Одна? — кондукторша недоуменно, чуть испуганно смотрит на девочку. Такая махонькая!.. Да как же тебя мамка пустила?
— Мамы уже не было, — тем же страшноватым в своей ровности голосом отвечает девочка.
— Ну так папка.
— Папы уже не было. И Фенички не было. Никого не было. И бабушки тоже нет, ее бомбой убило.
— Господи! — всплеснула руками черненькая.
— Тише! — резко, хоть и вполголоса, сказала девочка — Папа Коля проснется. Он не велит мне про это говорить. И я не говорю никогда. Я думаю.
— И думать не надо. Зачем о такой страсти думать. Ты лучше думай, как с новым отцом заживешь. Он у тебя хороший!
— Я сама знаю. — Это звучит почти надменно.
— Вот и умница! О плохом никогда думать не надо. У тебя столько хорошего будет в жизни, столько интересного, веселого!
И, чувствуя добрую искренность этих слов,
девочка впервые открывается чем-то наивным, детским.
— Папа Коля сказал, что у него есть дома ворон, который умеет говорить. Он много слов знает: грач, греча, гром, гребенка. А я еще новым его научу.
— Золотце ты мое!.. — и вдруг странно замолчала черненькая, отвернулась.
— Чего вы плачете?
— Кто плачет? Глупости какие!.. — незнакомым басом отзывается черненькая и наклоняется к печке.
Девочка смотрит на ее склоненную голову, и что-то вроде слабой улыбки появляется на ее замкнутом лице...
...Утро. Поезд стоит на разъезде. Вдоль состава бежит одноглазый парень с чайником, от которого валит пар. Подымается по ступенькам вагона, входит внутрь.
Корреспондент выкладывает на бумагу свои миноги, готовясь к завтраку.
— Это что ж за змеи такие? — удивленно говорит одноглазый.