Председатель (сборник)
Шрифт:
— Гелла тоже дома, — сообщил художник. — Не пошла на работу. Вели ей соорудить "обед силен", как писал князь Георги своему соседу.
Наташа вышла в другую комнату, откуда послышались радостные возгласы и ликующие дикарские вопли.
Гущин с закатанным рукавом сидел перед художником, а тот нежными, ловкими движениями громадных лап накладывал гипс на его кисть.
— Готово! Теперь надо малость подсохнуть. Сидите спокойно, а я на жалейке поиграю.
Он снял с полки тонкую дудочку, взгромоздился
Гущин понял, что тут нет никакого ломания. Так вот жил этот художник писал, ваял, рисовал, лепил, а в минуты отдохновения играл на свирели, чтобы полнее отключаться от забот.
Пришло время разгипсовывать Гущина Художник отложил свирель и проделал необходимую работу с присущей ему ловкостью. А тут Наташа и Гелла, худенькая женщина с тающим лицом, внесли круглую столешницу, уставленную бутылками, бокалами, тарелками с бутербродами. Столешницу поставили на два табурета.
— Моя жена Гелла! — объявил художник. — Гелла, это Наташин друг Серега Гущин. Человек с прекрасной рукой.
К вящему удивлению Гущина жена художника обняла его и поцеловала в щеку.
Вбежали два светловолосых мальчика лет шести и сразу повисли на Наташе.
— Мои бандиты, — представил их художник. — Петя и Миша — близнецы. Похожи друг на друга как две капли воды...
— Особенно Миша! — в голос подхватили близнецы знакомую шутку.
Художник с поразительной быстротой наполнил бокалы, не пролив при этом ни капли.
— За искусство! — произнес он торжественно. Все послушно выпили.
Художник снова наполнил бокалы.
— За женщин!
Гущин вопросительно посмотрел на Наташу. Она поняла его взгляд и сказала шепотом:
— Ничего не поделаешь — ритуал. Иначе — смертельная обида.
Художник в третий раз наполнил бокалы.
— За любовь! — и синий взор его подернулся хрустальной влагой.
Гущин осушил последний бокал, и вино ударило ему в голову.
— Чудесное вино! — сказал он. — Похоже на Цимлянское.
— Это перекисшая хванчкара, — спокойно пояснил художник. — Не выдерживает перевозки.
Пришли два молодых поэта. Их приход не вызвал особой сенсации, видимо, они были здесь свои люди. Художник представил их Гущину.
— Беляков и Гржибовский — пииты!.. А это, — обратился он к поэтам, Сергей Иваныч, человек порядочный, не вам чета, авиационный инженер.
Белякова это сообщение ничуть не взволновало, а Гржибовский как-то странно, исподлобья глянул на Гущина, затем перевел взгляд на Наташу.
Беляков, мальчик лет девятнадцати, тоненький, с круглым детским личиком, сразу начал читать стихи звучным, налитым баритоном, удивительным при его мизерной наружности. И стихи были крупные, звонкие, слегка напоминающие по интонации есенинского "Пугачева", но вовсе не подражательные.
—
— Свежий образ! — иронически сказал Гржибовский, рослый, красивый молодой человек, Наташиных лет.
Гущин смешался.
— Образы — это по твоей части, — заметила Наташа — Только ты не очень-то нас балуешь.
— Почему? — самолюбиво вскинулся Гржибовский. — Есть новые стихи.
Негромким, но ясным, поставленным голосом он прочел коротенькое стихотворение об одиноком фонаре и ранеными глазами взглянул на Наташу.
— Очень мило! — равнодушно сказала она. Поэт вспыхнул и отвернулся.
— Серега, выпьем на "ты"? — предложил художник Гущину.
— С удовольствием, — чуть принужденно отозвался тот.
Они сплели руки, осушили бокалы и поцеловались, причем художник вложил в поцелуй всю свою бьющую через край энергию.
— Пошел к черту! — сказал художник свирепо.
— Пошел к черту! — вежливо отозвался Гущин. Художник стиснул ему руку.
— Нравишься ты мне. Костяной ты человек и жильный. Тебя ветром не сдует.
Красивый поэт Гржибовский запел под гитару смешную и трогательную песню о стране Гиппопотамии.
В разгар пения в мастерскую ворвался темноволосый юноша и с ходу обрушился на хозяина:
— Значит, Верещагин гений и светоч? На него шикнули, он зажал рот рукой. Поэт оборвал песню и отбросил гитару.
— Почему вы перестали? — обратился к нему Гущин.
— А кому это нужно! — неприязненно отозвался поэт.
— Так Верещагин светоч и гений? — снова кинулся на хозяина вновь пришедший.
Тот, рванув на себе ворот рубашки, как древние ратники перед битвой, грудью стал за Верещагина:
— Ты сперва достигни такого мастерства!..
— Ерунда — фотография.
— А колорит — тоже ерунда?
— Колорит? — язвительно повторил вновь пришедший. — Колер у него, как у маляров, а не колорит.
— П-прошу покинуть мой дом! — от бешенства художник заговорил "высоким штилем".
— Да ноги моей у тебя не будет, натуралист несчастный!
— Мальчики, мальчики, будет вам! — кинулась к ним Наташа. Опомнитесь, как не стыдно!
Художник и его оппонент дрожащими руками взялись за бокалы.
— Только ради Наташки, — с натугой проговорил художник. — Твое здоровье!
— Наташа, только ради тебя, — в тон отозвался темноволосый, — твое здоровье!
И они чокнулись.
Гущин почувствовал внезапную усталость и заклевал носом.
Он борол сонливость, улыбался вновь прибывшим: печальному
Мефистофелю, оказавшемуся видным
режиссером, и девушке с бледным русалочьим лицом,
Она сразу подсела к Гущину и спросила таинственным