Председатель Томский
Шрифт:
Райцес захлопнул книгу. Ему вспомнились слова одного почтенного отца семейства, который, узнав, что его дочери практикуют спиритизм, изрёк: «Ну положим, я могу поверить, что дух Льва Толстого приходил к вам, но я ни за что не поверю, что он с вами, дурами, целых два часа разговаривал». Райцес улыбнулся и, закрыв глаза, моментально уснул.
– Ну что, будешь сотрудничать, падла? – спросил Котька Гонтштейн – однокашник, друг и просто замечательный парень. Всё детство в Киеве они провели вместе. Котьку зарезали в пьяной драке в девятнадцатом.
Райцес
– Зря сопротивляешься, и не таких ломали, – уверенно сказал Котька. – Ты бы лучше придумал, что дальше делать будешь.
Райцес оглядел комнату. Это была небольшая каморка с неровными стенами и без окон. Стол, пара стульев – другой мебели не было. Грязная лампа свисала с потолка. Райцес попытался вспомнить, как он сюда попал. Запомнилось только, что его долго били какие-то люди в грубых кирзачах, время от времени прерываясь на перекур.
– Яша, пойми, тебя всё равно заставят оперировать, – продолжал Котька, – хочешь ты этого или нет. Сейчас не то время, понимаешь? Я тебе как другу говорю: они никого не жалели и тебя не пожалеют.
Это сон, подумал Райцес. Он попытался проснуться – отчаянно заелозил и заорал, чтобы шевельнуться в реальности или издать какой-нибудь звук, но это не помогло. Сон не проходил. Райцес попробовал ещё – безрезультатно.
– Ну и дурак, – сказал Котька. – Не хочешь меня слушать, придётся позвать того, кого ты точно послушаешься, – он встал, и, пройдя мимо Райцеса, исчез за дверью.
Через какое-то время дверь отворилась, и в комнату вошёл Лев Соломонович Райцес. Он был точно такой, как при жизни: сутулый, в старом засаленном сюртуке, из-за круглых очков печально смотрели водянистые глаза, над которыми нависли седые, косматые брови.
– Здравствуй, сынок.
– Здравствуй, папа.
Отец придвинул стул и сел.
– Как ты кушаешь?
– Хорошо, – Райцес предпринял очередную попытку проснуться.
– Всё так же не завтракаешь?
– Нет.
– Надо завтракать. Меня как в гражданскую убили, я с тех пор каждый день завтракаю. Тут, конечно, скучновато, но зато кормят. Знаешь, маюсь немного, а с другой стороны, что делать? – Лев Соломонович грустно улыбнулся.
– Ты вот что, – продолжил отец, – о чём ни попросят, всё делай, как они хотят. Ну, во-первых, это логично. У большевиков наука не может быть и не будет никогда самостоятельной. Ей суждено исполнять высшую цель, стало быть, любое открытие оправдано этой самой целью. А без цели – и самой науки нет. Вот так-то.
Лев Соломонович встал и не спеша пошёл к двери. Уже взявшись за ручку, он обернулся и, посмотрев на Яшу большими печальными глазами, произнёс:
– А во-вторых, они всё равно тебя убьют. Будешь ты работать, не будешь – финал один. А так хоть след останется.
VI
– Как стрелка секундная щекочет девяткино основание, чтоб погладить его подзатыльником, так и я приближаюсь к тому моменту, когда надо будет пожертвовать ферзя ради
– Михаил Павлович, что нам делать? – Райцес выглядел совершенно растерянным. Он вроде собирался наладить самовар, но задумался и стоял в дверях, держа самоварную трубу, весь какой-то нелепый и нерешительный. От учёного-титана, колосса, ещё недавно громогласно торжествовавшего победу над материальной природой, не осталось и следа. Томский подошёл к нему, взял из рук трубу и, приставив её к глазам наподобие телескопа, громко продекламировал:
– Гнилью пахнет тина, выпь кричит порой. Старший был детина. Умный… и второй!
Райцес выглядел так, будто вот-вот заплачет. В раскрытое окно ворвался весенний ветер, принёсший женский смех и грохот проезжающей мимо телеги. Вдалеке кто-то дурным голосом запел Интернационал. Томский прижал к себе трубу и сделал пару па по комнате.
– У Владимира Ильича была такая присказка, – Томский изобразил ленинский прищур: – «Пойдёмте в кабинет, шарахнем кабернет!» Может нам, Яков Львович, не чай, а чего покрепче? У вас, гениев прогресса, небось и спирт имеется?
– Допустим, я смогу починить картозиевскую динамо-машину, – заговорил Райцес после того, как почали полуштоф. – И предположим, мне даже удастся переселить вас в тело Каролины, а её разум в ваше тело. Но зачем? И как вы потом обратно вернётесь?
– У фильма должен быть счастливый конец. Счастливый конец не требует решения никаких задач! – Томский опять процитировал кого-то.
– Михаил Павлович, эта чёртова машина катастрофически опасна. Последний раз её заводили 200 лет назад. Оба экспериментатора погибли. Я хочу знать, что лежит на чаше весов. Мировая революция?
Томский покосился на Райцеса, как будто тот сказал какую-то глупость. Он встал, сделал несколько шагов по комнате и мечтательно произнёс:
– Свобода, доктор, истинная свобода! Только представьте: менять тела как маски. Быть готовым исчезнуть в любой момент и начать заново. Обмануть само Провидение! Аргентинское танго с Историей и Вечностью!
Глаза Томского сверкнули. Он схватил стакан и жадно сделал глоток.
– Блаженство неподсудности! Всевластие мятежного духа! Юпитер, овладевающий Ио в образе облака, плачет от зависти! – Томский простёр над столом длань и зарокотал: – Я – истинный сын Кроноса, вцепившийся мёртвой хваткой во вселенную, неистово пляшущую в безумном коловращении звёзд! Я – альфа, омега и нравственный императив! Я – Гигея, и Церера, и метеорный поток Драконид!!!
Он гремел подобно морской буре: глаза налились кровью, голос хрипел, сжатые кулаки побелели. «Папа был прав», – подумал Райцес и, вздохнув, влил в себя содержимое кружки.
VII
– Вот, взгляните, товарищ Сталин! Та самая машина! – дежурный офицер НКВД молодцевато махнул, указывая на агрегат.
– Разобрать, – мрачно бросил Сталин, даже не посмотрев, и, наклонившись к Молотову, спросил: – Клизмы взяли?
– Тридцать штук, товарищ Сталин.