Председатель Томский
Шрифт:
Булгаков: Ты что же думаешь, что меня могут как этих – шахтинских – взять и на скамью?! Мол, типа, как бы я… того… в целях срыва и деконструктивации?
Чернышевский: А сам-то ты как думаешь? Если каждый, как ты, начнёт…
Булгаков: Так ведь я же не специально же!
Чернышевский: А те – шахтинские – они что же, по-твоему, специально?
Булгаков: Но ведь мы же не при диком империализме живём! У нас же есть охрана труда, соцобеспечение, здравницы там всякие и кузницы, профсоюзы. Я член, в конце концов, или кто? О, мне же товарищ Томский, когда орден вручал, свой личный
Чернышевский: Это ты зря делаешь. Давай лучше схожу принесу.
Булгаков: Говорит мне: «Уважаемый Михаил Афанасьевич, если возникнут какие-нибудь трудности, вы обязательно звоните, меня с вами непременно соединят беспроволочно».
Чернышевский: Тебе что лучше: топор или сразу керосин?
Булгаков: А я ему: «Заслужить Ваше и Партии доверие – вот цель, устраняющая любые непредвиденные препятствия на трудном пути познания с помощью марксистско-ленинской методологии и коммунистического напряжения всех сил на благо развития индустриализма и социализма, оба которых одинаково ценны, что матери, что отцу, что Партии, что…»
Чернышевский: Хватит! Я тебе говорю: перестань ты копошиться, зазря всё это, сковырнули твоего Томского.
Булгаков: …А он стоит, в усы ухмыляется, довольный такой, что в инженерии, бывает, случаются политически грамотные специалисты, чтоб попадались под стать реконструктивной эпохе. Нет такой проблемы или задачи, которую мы не смогли бы решить, если передовая техническая интеллигенция протянет руку и падёт в объятья рабочего класса. Только так она может избежать попадания в лапы империалистических хищников и гиен наёмного труда… Ой!!! Больно же!!!
Чернышевский (сходя с ладони Булгакова): Для передовой интеллигенции повторяю: зазряшны все твои хлопоты – вывели твоего тёзку на чистую воду, хотя пока не из состава Политбюро, но с поста председателя ВЦСПС турнули, так что скоро покатится по правому уклону с Бухариным, и Рыковым, и иже с ними туда же.
Булгаков: Куда?! За что?! Когда?!
Чернышевский: Когда – отвечу: вчера указ о снятии подписан. За что? Сам должен бы догадаться: потакали, предположу, мягкотело твои любимчики разным неударнотемпным перестраховщикам, да и откровенным вредительским поползновениям достойного ответа не соображали. А уж куда – тут, я думаю, ты сам, безо всяких подсказок узнаешь и наперёд самого Томского собственною шкурой поймёшь даже, до какой степени.
Булгаков: А ты-то, ты, Николай Гаврилович, какой утехи ради злорободрствуешь, как паче мозгом недоразвитыш? Не предусмотрительно, будто меня одного, а тебя сковырк товарища Томского не касается, и Михаил Юрьевич тоже не при делах. Нет, мнимый мой радетель о народном благе, и тебя, будь покоен, коснётся так (и тёзки твоего Васильевича – ещё гуще), что некому за тебя порадеть будет! Попомнить мои слова можешь не попоминать – тебе их ещё само собой напомнят, так что не мне одному увы. И тебе «увы» возгласить надо, и всем нам, кто напрямую теперь под Наркоматом ходить будет без законных соблюдовщиков: «Увы нам всем, увы без товарища Томского!»
IV
Утро 23 августа 1936-го года.
Так исходит тоскою о муже и гневом на разорителей без пяти минут вдова бывшего руководителя Москвы, кандидата в члены Политбюро, правоуклониста Николая Александровича Угланова. Нянючит горе своё в жилетку крестнику, транспортному студенту Юре Ваксельгаузу. Тот увещевает неразумную тётушку, пристроившую его в столицу, молодёжью вышколенными штампами: «У нас невиновных не сажают. Если ошибка – обязательно сразу выпустят. Органы никогда не ошибаются. Резюме: если Николай Александрович не виноват – ждите его к ужину, Анна Алексеевна».
– Что значит «если»?! По-твоему, папа может быть в чём-то виноват перед Советской властью, которую он сам установил?! – наотмашь вступается за отца любимица его – Людочка, пламенный активист и решительный вожак героических лет Комсомола, в скором убогая и забитая поэтапница.
– Я не знаю. Но там, где всё знают наперёд, скоро скажут, знают ли они. Я надеюсь – нет! Я же, видите, прямо сейчас не ухожу. Тоже жду ж. Да и куда пойти? Не в общежитие же! Мне бы сейчас денежек перехватить на билет к матери в нашу Ярославскую глубинку, хотя для меня сейчас брать денег у вас – это себе очень компромитант, ну да ничего: родственники всё-таки. Вы успели заметить, Людмила Николаевна, уже пятнадцать минут, а я всё жду: не случилась ли впрямь ошибка? Хотя это и маловероятно, лучше бы вам сразу со мной и поглубже бы и подальше, чем я, пока чего не случилось похуже и с вами, как с отцом вашим: ведь вы, выходит, знали, а не донесли, что уж точно ошибка с вашей стороны.
– Вы действительно думаете, что Николая Александровича скоро отпустят? – помешавшаяся горем плакальщица, неадекватно расценивала как саму ситуацию, так и реакцию на неё окружающих.
– Мама, да что вы, в самом деле! Он совсем, совсем обратное говорит. Говорит, что нам самим отсюда текать в самый раз, а не сидеть дожидаться, чего дождаться, по-егойному, у нас нет никаких шансов.
– Каких это никаких? Как это нет шансов?! Ты что, забыл, Юра, как Николая Александровича уже забирали три года назад, и что же – разобрались и выпустили! – приходит постепенно в себя, отходит от пришибленности не желающая остаться вдовой сорока с небольшим лет женщина.
– Эх, Анна Алексеевна, тогда совсем другое время было. Ещё Менжинский не совсем скочурился.
– На время неча пенять, у кого рожа завсегда крива. Надо немедленно звонить товарищу Томскому. Он член цека. Он протянет руку помощи, – приходит-то она в себя постепенно, приходит, да вот наивность её врождённая никак не хочет с ней расстаться и выкидывает подобные мечтательные благоглупости.
– Не член, а кандидат уже только, да и когда членом был, кому он руки протягивал? Вон, когда папиного боевого соратника, с кем он громил в Москве троцкистов, дядю Мартемьяна судили, твой Михаил Павлович ни пальцем не пошевелил, ни каким другим членом, чтобы помочь, – наивнствующий оптимизм не передался по наследству от матери к дочери.