Предсмертные слова

Арбенин Вадим

«О! Моя мать!» — кричал КАРЛ ДЕВЯТЫЙ, поднимаясь на красных от крови простынях, страшный как никогда. Несколько дней назад мать его, Екатерина Медичи, сорвала короля с дворцового ложа и увезла в Венсеннский лес, в крепость, способную выдержать штурм мятежников-гугенотов. Король-неулыба богохульствовал и стонал: «Они дадут мне умереть спокойно? О, сколько крови пролито! Сколько убито! Великий боже, прости меня, прости меня!» По свидетельству протестантов, он исходил кровавым потом. По свидетельству католиков, пот его был ядовитым. Возможно, правы были и те, и другие. «Это кровь гугенотов, пролитая тобою в Варфоломеевскую ночь, требует теперь твоей крови», — твердила королю его кормилица, добрая гугенотка Мадлон, простая крестьянка. Она принесла ему питьё. Карл позвал: «Кормилица!» — «Что тебе, Шарло?» — «Пока я спал, что-то произошло во мне: я вижу яркий свет! Господи! Забудь, что я был королём, — ведь я иду к Тебе без скипетра и без короны!.. Господи! Забудь преступления короля и помни только мои страдания как человека… Господи! Вот — я!..» Командир его охраны де Нансе вышел из королевской опочивальни на балкон, сломал пополам деревянный жезл и три раза крикнул

в толпу: «Король Карл Девятый умер! Король Карл Девятый умер! Король Карл Девятый умер!» И выпустил из рук обе половинки жезла.

«Титус, сын мой, — говорил перед смертью величайший из мастеров фламандской школы живописи РЕМБРАНДТ ХАРМЕНС ван РЕЙН. — Я всегда боялся за тебя. Я нежил твою головку у себя в ладонях, словно бы свою любовь в пелёнках». Это были первые за последние месяцы слова, сказанные художником: после того как скоротечная чахотка унесла его единственного сына, он перестал разговаривать. И первые слова оказались последними. Трижды вдовый, потерявший трёх детей, преданный учениками и впавший в детство старик, продавший за долги дом и коллекцию своих лучших полотен, он всё писал и писал свой автопортрет. Наконец кисть выпала из рук его. Картина готова. Теперь пусть приходят. Он так устал. В кровать… Слеза скатилась по щеке. В старом драном халате, заляпанном красками, Рембрандт натянул на себя одеяло и тепло укутался. Дочь Корнелия, на ночь глядя заглянувшая в его захламлённую мастерскую на Розенграхте, беднейшем квартале Амстердама, услышала: «Саския… Прости меня за всё… Жизнь моя кончена… Я больше не в силах работать, не в силах молиться… Позови меня, и я приду… Здесь мрак, глубокая тьма. Саския! Саския! Саския!» И это великий живописец Голландии, картины которого украшают дворец наместника! И ещё: «Магдалена… Хендрикье… Саския… Саския… Саския!» Рембрандт медленно поднял правую руку и поднёс её близко к глазам, словно бы рассматривая что-то странное, чего он не видел ещё никогда до этого. «И Якова оставили одного…», — едва слышно прошептали его губы, а морщинистые скрюченные пальцы, все в пятнах от чернил и красок, упали на грудь. «Благодарение Богу! Наконец-то он уснул», — воскликнула старая служанка Ребекка Виллемс. Корнелия взяла её за руку и отвела в сторону: «Благодарение Богу! Он умер». Рембрандт умер с открытыми глазами и улыбкой на устах, среди ещё не распроданных с молотка за долги полотен. Смерть «блудного сына» фламандской школы живописи осталась почти никем не замеченной.

За мольбертом умер и ИВАН НИКОЛАЕВИЧ КРАМСКОЙ, работая над «нелюбимым портретом» доктора Райхфуса. Без умолку вёл он с ним оживлённый разговор о своей дочке, в которой разглядел божий дар: «Девочка, а так сильна, как будто уже мастер. Подумаю иногда, да и станет страшно, ну, а как это пустоцвет? А если это и в самом деле талант, то опять личная жизнь грозит превратиться в трагедию. Ведь это женщина!» И за этой беседой незаметно и виртуозно вырисовывалась характерная голова доктора. И тут Райхфус заметил, что художник остановил свой взгляд на нём дольше обыкновенного, потом покачнулся и упал прямо на лежащую перед ним на полу палитру; едва доктор успел подхватить его — уже тело.

Когда Поль Валери навестил ЭДГАРА ДЕГА на его новой квартире, то застал больного бронхитом художника в постели. Квартира в большом шестиэтажном доме на бульваре Батиньоль была крайне запущена и захламлена, и повёрнутые к стене незаконченные рисунки и холсты составляли печальную ей декорацию. Усталость и бесконечное безразличие затопили ум старого, почти слепого мастера, воспевшего мир балетных танцовщиц и скаковых лошадей, и погасили все его желания. Знаменитый, но вовсе равнодушный к своей славе «Гомер с пустыми глазами» проводил последние дни в бесконечных прогулках по Парижу. А здесь, на бульваре Батиньоль, одна из племянниц больного в какой-то момент подошла к его кровати и поправила ему подушку рукой в коротком лёгком рукаве. Вдруг Дега с неожиданной силой схватил эту руку обеими своими руками, повернул её прямо к свету, который лился из окна, и долго смотрел на неё с сосредоточенным вниманием. Сколько женских рук, равно как и ног, перевидел и пристально изучил в своей мастерской и за кулисами театров певец ночного Парижа и «любитель грязного белья»! «Пусть они скажут потом: „Он любил рисовать“», — прошептал художник, ни к кому, собственно, не обращаясь. И умер среди своих рисунков, пастелей и холстов, отрешившись от всего мира, в полном безразличии и полной бедности.

Баловень судьбы и любимец женщин, ненавидимый за это многими мужьями, тридцатичетырехлетний итальянский композитор ВИНЧЕНЦО БЕЛЛИНИ, подкошенный холерой, неожиданно вскочил со смертного одра и бросился к двери. Доктор Монталлегри попытался было остановить «Катанского лебедя» и вернуть его в постель, но Беллини, указывая на дверь, закричал: «Разве вы не видите, что приехала вся моя семья? Вот мой отец, вот моя мать…» И стал называть по именам всех своих родственников. Понятно, что в дверях никого не было. Началась агония, сопровождаемая бредом. Небо над Парижем в это время заволокло чёрными тучами, и сильный ветер гнал на город грозу. Раздались глухие раскаты грома, засверкали молнии. Вскоре поднялся чудовищный ураган. В пять часов дня он достиг максимальной силы. И в этот самый момент автор «Сомнамбулы», «Нормы» и «Пуритан» скончался. За четыре дня до его кончины Генрих Гейне сказал ему за партией в биллиард: «Громадный гений ваш сулит вам короткую жизнь, вы умрёте очень молодым, очень молодым, как Рафаэль, Моцарт, Христос…» A после смерти с улыбкой заметил: «Ведь я же его предупреждал!»

Утром 24 марта 1905 года французский писатель-фантаст ЖЮЛЬ ВЕРН попросил всех родных и близких собраться у него в доме № 44 на бульваре Лонгвилль в Амьене и устроил им форменную перекличку: «Онорина, Мишель, Валентина, Сюзанна, Жюль, здесь ли вы?» И каждый из поднявшихся в его по-спартански обставленный кабинет-башенку на втором этаже рапортовал по очереди кавалеру ордена Почётного легиона: «Да, здесь». — «Какое счастье! — воскликнул Верн. —

Прощайте… Теперь я могу… — Он не хотел сказать „умереть“ или „уйти“. — Теперь я могу… — Улыбнулся и закончил: — Уехать». А заглянувшему к нему священнику сказал: «Хорошо, что пришли, вы меня словно возродили». Затем повернулся лицом к стене, стоически ожидая смерти. Живой, остроумный, завзятый театрал и завсегдатай Больших Бульваров, парижанин до мозга костей, Жюль Верн умирал, почти незрячий и частично парализованный выстрелом своего племянника. Умирал, вытянувшись на узкой походной кровати, возле которой лежал старый, облезлый ньюфаундленд Фолле. Неожиданно веки больного дрогнули и приоткрылись, и «старый литературный волк и капитан», повернувшись, окликнул жену: «Онорина, почитай мне что-нибудь из моих книг. Что-нибудь по твоему выбору, наугад, на любой странице, где раскроется. Или лучше дай мне, пожалуйста, первое издание моей книги „Двадцать тысяч лье под водой“», но руки его уже не слушались. Книга упала. Наступило молчание. Через минуту глаза Жюля Верна закрылись, чтобы никогда больше не открыться. Его сразил смертельный приступ диабета. Часы пробили восемь часов. Верный слуга растворил окно и сказал притихшей толпе, заполнившей бульвар и площадку перед домом: «Жюль Верн умер!»

И писатель МИХАИЛ АФАНАСЬЕВИЧ БУЛГАКОВ, который в секретном списке ОГПУ значился под № 7, попросил жену подать ему в постель роман «Мастер и Маргарита». Сначала Елена Сергеевна никак не могла понять бессвязных слов мужа и всё переспрашивала: «Что тебе дать? Лекарство? Воды? Лимонный сок?» Наконец до неё дошло: «Мастер и Маргарита»? Он обрадовано закивал головой и вдруг внятно произнёс: «Чтобы знали, чтобы знали…» И добавил через мгновение: «Ты для меня всё… Ты мне заменяешь весь мир… Я люблю тебя, я обожаю тебя! Любовь моя, моя жена, жизнь моя! Вчера я видел сон: мы с тобой на земном шаре…» Потом что-то бормотал о врачах: «Измучен… отдохнуть бы… тяжело… болит… неужели ты не можешь?.. неужели вы не можете?.. сочинение… немцы… немцы…» И много-много раз повторял слово «мама» с разными интонациями. Последним его словом было «свет!..» Зажгли лампу. Лицо приняло спокойное и величественное выражение. В глазах было изумление, они налились необычным светом. «16.39. Миша умер». И тут в притихшей квартире затрезвонил телефон: «Говорят из секретариата товарища Сталина. Правда, что умер товарищ Булгаков?» — «Да, он умер». И телефонную трубку в секретариате товарища Сталина сразу же бросили.

«Не занимайте телефон», — сказала в трубку несравненная греческая оперная дива МАРИЯ КАЛЛАС, от редчайшего голоса неземной красоты которой у театралов по коже пробегали мурашки. Примадонна, которую называли «королевой оперы» и «тигрицей» из-за её пламенного и бурного темперамента, потеряла голос, божественное сопрано, а потом интерес и к опере, и к жизни. Последние годы она жила в полном одиночестве, простой мещанкой, затворницей, без детей, без мужа, без голоса в своей огромной парижской квартире на авеню Жоржа Манделя и лишь изредка принимала гостей. И беспрестанно, в безграничной тоске, как в трансе, слушала свои старые записи. «Не занимайте телефон», — еще раз сказала Каллас своему другу и биографу Роберту Сазерлэнду и повесила трубку. В час дня она всё ещё лежала в постели, потому что ей нечем было занять себя. Потом поднялась и направилась в отделанную мрамором и золотом ванную комнату. Но, сделав несколько шагов, упала, как подкошенная, — её свалил сердечный приступ. Бруна, горничная и подруга певицы, и шофёр-фельдшер Ферручио, постоянный партнёр по игре в карты, подняли её и отнесли в спальню. «Я чувствую себя лучше…» — ещё успела выдавить из себя она. Последние слова… Последний вздох… Когда выносили гроб певицы, поклонники и поклонницы на всём пути траурного кортежа аплодировали и скандировали «Браво!»

Французский поэт-песенник ПЬЕР-ЖАН БЕРАНЖЕ, «певец Наполеона», скончался рано утром в грозу. Она собиралась с ночи, на улице и в комнате больного стояла нестерпимая жара. Во дворе его дома на улице Вандом в Париже толпились почитатели, в комнатах — ближайшие друзья. Беранже сидел в большом кресле посреди комнаты, дыхание его было медленным, изнурительный пот выступил на лбу. «Знаете, как я называю вас, Беранже? — спросил его Тьер. — Я называю вас французским Горацием». — «Что-то скажет на это Гораций римский!» — с вымученной улыбкой ответил ему Беранже. Взгляд его стал блуждающим и бессознательным. Доктор Труссо пощупал у него пульс и объявил, что он замедляется и конец, скорее всего, близок. «Беранже, — сказал поэту Минье, — мы увидимся с вами на небе». — «Да, так говорят, — ответил ему тот, — и я надеюсь». «Человек-нация», как прозвали его в народе, умирал в полузабытьи. Откуда-то издали доносились голоса друзей и как будто слышались голоса тех, кто уже ушёл… Какие-то кюре склонялись над ним… В 35 минут пятого 16 июля 1857 года, после долгих предсмертных мучений, поэт успокоился навеки. И гроза над Парижем наконец-то разразилась. Хоронили Беранже согласно его воле: «Что касается похорон, если можете избегнуть шума, сделайте это…» Избегнуть шума, правда, не удалось: народ на всём пути траурной процессии кричал: «Слава! Слава Беранже!»

«Софи, не умирай… ты обязана жить… ради наших детей», — шептал наследник австро-венгерской монархии, эрцгерцог ФРАНЦ-ФЕРДИНАНД фон ЭСТЕ, сражённый пулей чахоточного сербского гимназиста Гаврилы Принципа из конспиративной группы «Млада Босна». Эти слова были сказаны им гражданской жене, чешской графине Софье Хотек, тоже умирающей от двух пулевых ранений в брюшную полость. Она повалилась на колени мужа, обнимая его. Изо рта эрцгерцога хлынула кровь, и оба они застыли в объятиях друг друга на заднем сидении машины. «Он осуждён умереть на ступенях трона», — давно предсказывали наследнику, и не только его враги. Что, собственно, и случилось в полдень 28 июня 1914 года, в день святого Витта, в годовщину поражения сербов и боснийцев от турок на печальном Косовом поле. Случилось это в Сараеве, столице Боснии, на перекрёстке улиц Франца-Иосифа и Рудольфа. Через месяц с небольшим после этих роковых выстрелов разразилась Первая мировая война. Впечатанные в асфальт трагические следы ступней девятнадцатилетнего Гаврилы Принципа, родом из Грахова, остаются на тротуаре набережной реки Аппель и по сей день.