Предсмертные слова

Арбенин Вадим

Граф и барон Российской Империи АЛЕКСЕЙ АНДРЕЕВИЧ АРАКЧЕЕВ, похожий «то ли на сторожа, то ли на дядьку, то ли на денщика, идущего из бани», умирал отшельником в своём уединённом новгородском имении Грузино на берегах Волхова, «среди жалких останков бесполезной деятельности». Император Николай Первый прислал к нему своего личного врача, старшего лейб-медика Якова Васильевича Виллие, но тот уже ничем не мог помочь некогда всесильному «железному графу» и «гатчинскому капралу» и лишь слушал его жалобы: «Я одной смерти себе желаю и ищу». И ведь было от чего её желать и искать! «Свирепую любовницу» Аракчеева, его домоправительницу, простую мещанку Настасью Фёдоровну Шумскую, «вечно пьяную, толстую, рябую, необразованную, дурного поведения, прескверную и злую женщину из крепостных», зарезали дворовые люди. А сына, поручика гвардейской конной артиллерии Михаила Андреевича Шуйского, то ли родного, то ли прижитого от «великой блудницы, ворожеи и обворожительницы», лишили флигель-адъютантского звания и сослали за «неприличные поступки» (беспробудное пьянство и буйство) в линейный полк на Кавказ, а позднее и на Соловецкие острова. Вот

как тогда боролись с алкоголизмом! Даже какая-то Танюша, назначенная заменить «зарезанного милого друга» Минкину, сбежала от Аракчеева с доктором. В утренний час страстной субботы, 21 апреля 1834 года, накануне праздника Святой Пасхи, Аракчеев, сын небогатого сельского дворянина, «скудно одарённый разумом и щедро самомнением», упрямый и норовистый служака, дослужившийся до чина генерала от кавалерии и артиллерии и поста военного министра, тихо скончался, «не спуская полузрячих глаз с портрета Александра Первого в его комнате». Скончался граф, «обвязанный платком, омоченным в крови своей любовницы», на том самом диване, на котором когда-то, во время своего посещения Грузино, почивал сам самодержец Всероссийский, «освободитель Европы». До этого Аракчеев едва слышно произнёс своим гнусливым голосом: «Простите меня, кого я обидел». Однако последними словами пожелавшего смерти графа были: «О, проклятая смерть!», которые он прокричал, взмахнув руками и запихнув одну из них себе в рот, на глазах поражённых лейб-медика Виллие и камердинера Анисимова. В Грузинском соборе в это время шло утреннее богослужение и уже выносили плащаницу… По народному сказанию, Аракчееву, «отечественному самодуру, вышколенному немецкими унтер-офицерами, нежному сыну, дамскому кавалеру, шутнику и защитнику артиллерии, зелья в кушанье подсыпали».

Но не все так легко соглашались на встречу со смертью.

Например, богемный драматический артист ДЖОН БАРРИМОР из англо-американской семьи актёров. «Умереть? — вскричал он, с трудом приподнимаясь на постели. — Ну, уж нет, мой дорогой приятель. Ни за что. Никогда не позволит Барримор, чтобы с ним случилась такая обыденная и пошлая вещь, как смерть». И он противился курносой старушке с ржавой косой за плечами, подобно Григорию Распутину, роль которого сыграл в кино в 1932 году. Даже в свой смертный час он был пьян. Кто-то не поленился подсчитать, что Барримор за 40 лет своей жизни потребил 640 галлонов крепких спиртных напитков.

«Наихристианнейший» французский король ЛЮДОВИК ОДИННАДЦАТЫЙ, тот самый, которому на улице подавали милостыню, принимая его в сером рубище за нищего, боролся за жизнь, как только мог. Наконец лейб-медик осмелился предупредить его: «Сир, никакой больше надежды, ваше время приспело, вы должны умереть. Думайте о спасении души. Другого лекарства я не знаю». — «Согласен, — ответил на это собиратель французских земель, прозванный за это „королём-пауком“. — Но как можно позже. Я надеюсь, что Бог мне поможет. Гоните гонцов в Париж, привезите из Нотр-Дама священную склянку с миром и вновь коронуйте меня». Людовик верил, что миро и коронация даруют ему новую жизнь. Из своей угрюмой крепостной башни в Плесси-ле-Тур он уже не выходил, боясь, что его убьют, и запретил всем, даже исповеднику, произносить при нём слово «смерть». Ничто не помогало. В ночь на воскресенье, 29 августа 1483 года, Людовик спросил королеву Шарлотту: «Дорогая, не идёт ли дождь?» — «Нет, мой король, дождя нет». — «Чёрт возьми, но я же слышу шум ливня. Даю руку на отсечение, что он идёт». — «Да нет же, мой господин». — «Все меня обманывают, тогда я посмотрю сам». Но не смог подняться и, откинувшись на подушки, прохрипел: «Это ливень, это наводнение! Спасайте пушки!» Семья, врачи, церковники и астрологи собрались у его постели. Король прохрипел: «Но ведь это ещё не… не обманывайте меня! Это же не конец…» Его губы больше не двигались, но уголок рта приподнялся в улыбке.

«Я выкарабкаюсь, — уверял доктора и последний король Франции, „похититель престола“ ЛУИ-ФИЛИПП ПЕРВЫЙ. — Я ем хорошо, желудок варит великолепно, я везучий, я поправлюсь…» Переживший восемь покушений, правда, для него вполне удачных, сбежавший в Англию после февральской революции 1848 года, «славный малый» Луи-Филипп заметно опустился и страдал теперь от неизлечимой болезни печени, о чём он ещё не догадывался. «Может быть, взять отпуск по болезни?» — спросил он доктора. Известный своим безразличием к религии, он всё же не захотел огорчать свою жёнушку-королеву и битый час читал ей страницы из Евангелия. И даже пригласил аббата Гелла и спросил его: «Ну, теперь ты доволен, не так ли? Король вертится вокруг королевы. Ах, как хорошо! А как насчёт обряда таинств?» Потом вызвал генерала Дюма, чтобы продиктовать ему ещё одну страницу своих «Мемуаров» — на этот раз о маршале Макдональде. И напоследок, призвав к своему ложу всех своих детей, пожелал им доброй ночи: «До завтра». Но завтра уже не состоялось.

Когда семейный врач попробовал успокоить разметавшегося на постели американского революционного генерала ЭТАНА АЛЛЕНА словами «Генерал, я боюсь, что ангелы заждались вас», тот неожиданно вскричал: «Заждались они? Они заждались? Ну-ну, вот пусть и подождут».

«Я слишком устала, чтоб так уж беспокоиться о нём сейчас, — говорила умирающая при родах первенца английская писательница ШАРЛОТТА БРОНТЕ своему убитому горем мужу, преподобному Артуру Николсу. — Но, возможно, потом… когда он родится…» За минуту до этого он склонился над её ложем и в порыве дикой безрассудной страсти, смешанной с неизбывной тоской, горячо припал к её губам. Этот неистовый первозданный поцелуй, овеянный духом Смерти, обратил её в беспамятство. Она очнулась всего лишь на миг от монотонного голоса своего отца, Патрика Бронте, читавшего молитву: «Боже, прошу тебя, спаси её». Она с трудом открыла свои прекрасные зеленовато-карие с восхитительным разрезом степной газели

глаза и тихо спросила не то отца, не то Николса, не то самого Господа Бога: «О, ведь я не умру, нет? Смерть ведь не разлучит нас, мы же так счастливы…» Но смерть их разлучила! Ранним субботним утром 31 марта 1845 года церковные колокола известили о смерти великой писательницы Англии жителей деревушки Хоуорт, которые знали её сызмальства. В браке Шарлотте Бронте посчастливилось пробыть всего девять месяцев.

Её младшая сестра, романистка и поэтесса ЭМИЛИ БРОНТЕ, к полудню 19 декабря 1848 года (это был вторник) спустилась в гостиную с шитьём в руках, но сёстры уговорили её вернуться в спальню — ей стало совсем уж плохо. Её лихорадило, колотил кашель, она жаловалась на боль в боку и в горле. Эмили уступила им, но не легла в кровать, а лишь прилегла на софу. Её последними, едва различимыми словами, сказанными в утешение сёстрам, были: «Уж если посылать за доктором, то прямо сейчас». До этого она наотрез отказывалась видеть врачей. За семейным доктором Уиллхаузом тотчас же послали, но он приехал слишком поздно и успел лишь засвидетельствовать причину смерти писательницы — скоротечная чахотка. Эмили умерла, и её любимый пёс Кипер выл под дверью спальной комнаты не день и не два, а несколько недель.

Выдающийся математик России СОФЬЯ ВАСИЛЬЕВНА КОВАЛЕВСКАЯ, первая женщина член-корреспондент Петербургской академии наук и профессор математики Стокгольмского университета, сильно простудилась, заблудившись как-то в промёрзшей столице Швеции. Перед смертью она впала в беспамятство и лишь в минуту просветления сказала напоследок сиделке, на руках которой и скончалась: «Я уж ни за что не выкарабкаюсь из этой болезни». И несколько минутами позже: «Мне кажется, со мной должна произойти какая-то перемена». По другим же источникам, Софья Васильевна призналась в канун смерти своему жениху и однофамильцу Максиму Ковалевскому: «Слишком много счастья!..» А утром её нашли мёртвой в меблированных номерах Стокгольма. Вот, оказывается, умирают и от переполняющего душу счастья. Однако ж, опять же по другим источникам, Ковалевская пообещала Максиму, и это на ночь-то глядя: «Ты знаешь, чем я скоро займусь? Я обязательно напишу философскую повесть „Когда не будет больше смерти“. Как ты думаешь, у меня получится?» Но смерть, которой она всегда так страшилась, пришла за ней той же ночью. Во сне. Нет, со смертью шутить нельзя. Смерть бессмертна.

И ГЕРБЕРТ ДЖОРДЖ УЭЛЛС, английский романист, второй по известности после Чарльза Диккенса, пообещал перед смертью своей снохе Марджори: «Однажды я напишу настоящую книгу». И это сказал мастер, который оставил после себя более ста томов настоящих книг! Почувствовав приближение смерти, «писатель-пророк» перестал подходить к телефону и велел домашним отвечать на звонки: «Уэллс подойти не может. Он очень занят. Он умирает». А 13 августа 1946 года, перед самой кончиной посетовал: «Обыватели скажут, что я прожил жизнь как лавочник. Но я-то знаю, что прожил её как джентльмен». Да, такого волокиты, как Уэллс, пуританская Англия ещё не видела! «Последний в роду потомков Казановы». Ни одной юбки не пропустил! Среди них была и наша Мария Игнатьевна Закревская-Бенкендорф-Будберг, литературный секретарь Максима Горького. Сидя на краю постели у себя дома, в шикарном особняке на Ганновер-Террас, № 13, Уэллс позвонил в колокольчик и попросил сиделку: «Снимите с меня пижамную куртку. Мне тяжело дышать». Через минуту опять позвонил ей: «Мне холодно. Наденьте на меня куртку. И уходите. Со мной всё в полном порядке». И лёг в постель, завернувшись в одеяло. Сиделка вышла ровно на десять минут. В эти десять минут Герберт Джордж Уэллс, «утомлённый исполин», и умер в полном одиночестве, не дожив каких-то пяти недель до своего восьмидесятилетия. Его прах сыновья развеяли с острова Уайт над Северным морем, о чём и просил их знаменитый отец.

Вот и великий русский писатель-сатирик МИХАИЛ ЕВГРАФОВИЧ САЛТЫКОВ-ЩЕДРИН велел домашним отвечать всем посетителям: «Занят… скажите, умираю…» Исключение сделал лишь князю Владимиру Оболенскому и на его слова утешения нервно задёргался и перебил: «Не говорите мне вздора! Я знаю, что умираю… Вот сижу за письменным столом, а писать больше не могу… Конец…» Сидел «русский Свифт», укутанный пледом, бессильно положив на стол жёлтые исхудавшие руки. Из гостиной в полуоткрытую дверь доносились обрывки весёлой болтовни — там жена Елизавета Аполлоновна с дочерью Лизой «принимали визиты» каких-то молодых людей. «У-у-у! — взвыл Салтыков. — Я умираю, а они…» И вдруг со страшной ненавистью в голосе закричал: «Гони их в шею, шаркунов проклятых! Ведь я у-мираю!» И упал со стула. Умер он, полулёжа в своём любимом кресле-качалке, посреди кабинета, никого уже не узнавая, и в какой-то момент, видимо, вообразив себя седоком удалой кибитки, приоткрыл на миг глаза и крикнул воображаемому ямщику: «Пошёл!» Потом уж он ещё долго безучастно сидел, откинув голову на спинку кресла. Исхудавшие руки лежали на коленях и по временам вздрагивали, и было только слышно его необыкновенно чистое дыхание. Но не было уже никаких признаков сознания.

Некто аббат ВУАЗЕНОН, ученик Вольтера и поэт маркизы Помпадур, впавши в немилость, удалился из Парижа в замок предков. Там он заказал себе свинцовый гроб и, показывая на него своей челяди, сказал: «Вот мой последний сюртук» и, обернувшись к слуге, добавил: «Надеюсь, его-то ты не захочешь украсть у меня». Лёг в гроб и на вопрос пришедшего соседа «Что вы там поделываете?» ответил: «Я собираюсь умирать». И, надо же, действительно умер.

Когда Фридрих Вильгельм Третий, муж ЛУИЗЫ, королевы Прусской, разрыдался подле её смертного одра, она обняла его и поцеловала в губы: «Не устраивай мне здесь подобных сцен, — упрекнула она его, — а то я и на самом деле умру. Нет, нет, не бойся, — спохватилась она, — я не собираюсь умирать». Однако несколькими минутами позже Луиза пожаловалась мужу и детям: «У меня холодеют руки. Я — королева, а не могу даже рукой пошевелить!..»