Предсмертные слова
Шрифт:
Попросил о детях — кстати, многочисленных и всех незаконнорождённых — и весёлый монарх Англии и Шотландии КАРЛ ВТОРОЙ СТЮАРТ, сын казнённого короля Карла Первого: «Оставляю их на твоё нежное попечение, Иаков, — сказал он брату, наследнику престола. — Кроме Монмута, конечно. Ему уже нельзя помочь». И о бесчисленных любовницах из своего гарема король-шалун не забыл: «Не оставьте вниманием Луизу де Керуалль… Не дайте бедняге Нелли Гвин помереть с голоду…» Потом взглянул на печальные лица своих подданных и сказал: «Я очень сожалею, джентльмены, что мне приходится умирать в такое неподходящее время». Распростёртый на постели, несгибаемый и непреклонный, король-протестант, но в глубине своего сердца католик, он принял первое и последнее в своей жизни причастие. «Когда-то ты спас моё тело, теперь спасаешь душу», — сказал он иезуитскому патеру Галстону, тайно приведённому к нему переодетым в платье слуги. Так, не поднимаясь со смертного одра, перешёл Карл из протестантской веры в веру Римской церкви. На всякий случай. Потом велел раздвинуть шторы и распахнуть окна, чтобы увидеть последний в своей жизни невесёлый рассвет. Ему передали просьбу жены Екатерины, королевы-католички, простить её за всё зло, когда-либо причинённое ему. «Увы, бедная женщина, — пробормотал Карл. — Она просит моего прощения?! Это я всем сердцем умоляю её о прощении, передайте ей этот ответ. Я всегда её любил и умираю, любя её». После
«Элис! Элис!» — взывал к своей возлюбленной английский король-денди ЭДУАРД СЕДЬМОЙ, да так страстно, что законной его супруге, Александре, ничего уж и не оставалось, как, смирив гордыню и поправ приличия, призвать свою соперницу, миссис Элис Кеппел, к своему мужу. И та услышала его последние слова: «Ну, уж нет, я не дамся. Я ещё выкарабкаюсь. Я буду держаться до самого конца». И, действительно, этот толстомясый чревоугодник, легкомысленный жуир, игрок, мот и кутила, умирающий от злоупотребления великолепной французской кухней, завсегдатай парижских Бульваров, либеральный покровитель наук и искусств, вдохновенный спортсмен и душа общества, держался молодцом. До самого почти конца, даже после нескольких сердечных приступов, он отказывался лечь в ненавистную ему постель (хотя по части шалостей в ней «весёлый король» был непревзойдённым мастером!) и всё время проводил в кресле, всегда одетый. И день 6 мая 1910 года — это была пятница — начинался для монарха совсем неплохо. После плотного завтрака он переоделся в сюртук (по части костюма «король, которому нравилось быть королём», был крайне щепетилен), выкурил отличную гаванскую сигару и возле открытого окна наслаждался пением двух домашних канареек. И вдруг упал. Его подняли, перенесли в кресло, и пять врачей сошлись во мнении, что его дела совсем плохи. А король всё повторял: «Я должен с этим справиться!» Последним из прощавшихся с ним был принц Уэльский, будущий король Георг Пятый, с хорошей новостью: «Отец, твоя лошадка Чародейка выиграла скачки кобыл-двухлеток в Кемптон-парке, обойдя соперницу на полкорпуса». — «Я очень рад», — ответил ему Эдуард, после чего впал в кому и незадолго до полуночи спокойно почил. На флагштоке приспустили королевский штандарт. Днём ранее Эдуард, 52-ой по счёту король Англии, оставил в своём дневнике последнюю запись: «5 мая 1910 года. Король обедает один». «Старого доброго Берти, первого любезного монарха со времён Карла Второго», провожала вся страна. Любимый терьер Эдуарда Цезарь плёлся сразу же за катафалком.
Русский гений ПЕТР ИЛЬИЧ ЧАЙКОВСКИЙ тоже поминал перед смертью имя женщины, правда, всуе. «Надежда!.. Надежда!.. Надежда!.. Проклятая!..» — несколько раз в слезах прокричал он это имя. Великий композитор в бреду сводил счёты со своим ангелом-хранителем и щедрой покровительницей баронессой Надеждой Филаретовной фон Мекк, которая горячо любила и материально поддерживала его и пережила которого только на три месяца. Чайковский гневно упрекал её, рыдал и выговаривал ей. «Надежда Филаретовна… Надежда Филаретовна…» — затихало его бормотание. Потом глаза его закатились. Неподвижное лицо стало таким, каким его однажды видел Рахманинов, — без маски. Однажды — никто не знает почему — фон Мекк неожиданно порвала с ним все отношения (неизменно платонические), которые продолжались четырнадцать лет. Да, она, вдова крупного концессионера российских железных дорог, была умна, даже чересчур умна для женщины. И весьма эксцентрична. Повсюду возила за собой огромный штат прислуги. Во всяком городе снимала лучшую гостиницу, выдворяя из неё всех остальных постояльцев. И тогда слуги увешивали стены её номера фамильными иконами, расставляли самовары и раскладывали на стульях охапки душистых трав — баронесса маялась трёхдневными мигренями… Однако вернёмся к Чайковскому. Бытуют две версии смерти автора балета «Лебединое озеро» и «Патетической» симфонии, почитаемой за реквием. По первой, он пригласил своих братьев и племянников сначала в театр, на комедию Островского «Горячее сердце», а потом в ресторан Лейнера на Малой Морской улице откушать макарон под белое «шабли». И там, после второй смены блюд, он попросил у пробегавшего мимо официанта стакан воды из-под крана — и это в холерный-то год! — и несмотря на попытки брата Модеста отговорить его, выпил её («Я не верю в холеру!»), заразился, слёг («Так вот она, холера!») и спустя несколько дней скончался. По другой, более пикантной версии, негласный суд чести, составленный из выпускников Петербургского императорского училища правоведения, которое закончил и сам Чайковский, приговорил его к смертной казни за порочащую самого композитора и училище фривольную связь с одним из отпрысков монаршей фамилии. И великий композитор якобы вынужден был принять мышьяк. Но скорее, он всё же умер потому, что хотел умереть. Так или иначе, неожиданная смерть Чайковского носила в себе какую-то трагическую таинственность и недоговорённость. Траурная колонна растянулась от Казанского собора на несколько вёрст и, говорят, лишь несколько уступала похоронной процессии Достоевского.
Смертельно раненный на дуэли АЛЕКСАНДР СЕРГЕЕВИЧ ПУШКИН с ложа любви, ставшего ложем страданий, отпустил грехи красавице жене Наталье Николаевне Гончаровой: «Как я счастлив! Я ещё жив, и ты возле меня! Будь покойна. Ты ни в чём не виновата. Я знаю, что ты была мне верна. Не упрекай себя моею смертью». Поэт так и умер в чувстве любви к ней и в убеждении, что она невинна. «Бедная жена! Бедная жена!..» — выкрикивал он, когда мучительная боль вырывала крики из его груди. На пистолетном поединке на Чёрной речке у Комендантской дачи пуля поручика-кавалергарда Жоржа Дантеса пробила поэту нижнюю часть живота, вызвав обильное кровотечение. Он упал, потом приподнялся и сказал по-французски: «Бой не кончен, стойте, милостивый государь, смирно». И выстрелил. Дантес, раненный в руку, тоже упал. Пушкин, улыбаясь, спросил секунданта Данзаса: «Он умер?» — «Нет!» — «Жаль!» — проговорил Пушкин. Лейб-медик Николай Фёдорович Арендт, побывавший до этого в тридцати сражениях и видевший сотни умирающих от ран, счёл его мужество беспримерным. Когда поэту доставили письмо от Николая Первого и доктор прочитал его, Пушкин поцеловал листок и долго не выпускал его, потом поднял руки к небу с каким-то судорожным движением. «Вот как я утешен!» — воскликнул он, а потом всё просил: «Отдайте мне это письмо, я хочу умереть с ним. Письмо! Где письмо?» Отправляясь на приём к царю, Арендт спросил Пушкина: «Скажи, что мне сказать ему от тебя?» — «Скажи государю, что мне жаль умереть; был бы весь его!.. Жду царского слова, чтобы умереть спокойно». До последнего вздоха он оставался в совершенной памяти. Несколько раз подал руку Владимиру Далю, сжимал её и говорил: «Ну, подымай же меня, пойдём, да выше, выше, ну, пойдём». Приоткрыл глаза: «Мне было пригрезилось, что я с тобою лезу вверх по этим книгам и полкам, высоко — и голова закружилась…» Немного погодя он опять, не открывая глаз, стал искать руку Даля и, протянув её, сказал: «Ну, пойдём же, пожалуйста, да вместе!» Потом попросил: «Позовите жену, пусть она меня покормит». Наталья Николаевна опустилась на колени у изголовья, поднесла ему ложечку-другую морошки и приникла лицом к челу его. Пушкин погладил её по голове
НАТАЛЬЯ НИКОЛАЕВНА ПУШКИНА через семь лет вдовства вышла замуж за генерал-майора Петра Петровича Ланского, командира лейб-гвардии Конного полка. (Как-то Пушкин признавался: «Бог мне свидетель, что я готов умереть за неё; но умереть, чтобы оставить её блистательною вдовою, свободною в выборе на завтра же другого мужа…»). Брак «блистательной вдовы» с гвардейским генералом оказался на редкость счастливым и очень прочным. Но на двадцатом году замужества Наталья Николаевна Ланская неожиданно простудилась и тихо угасла от воспаления лёгких. К постели умирающей срочно собрались все дети. Мучительная агония продолжалась трое суток, больная задыхалась, теряла сознание и в бреду всё повторяла: «Пушкин, Пушкин, ты жив…» Когда приходила в себя, просила: «Почитайте мне Евангелие…» В ночь на 26 ноября 1863 года она благословила детей и впала в тихое забытьё. В знаменитом донжуанском списке Пушкина Наталья Николаевна, тогда ещё Натали Гончарова, «первая романтическая красавица света», была его «сто тринадцатая любовь».
О последних словах дяди поэта, известного в своё время писателя ВАСИЛИЯ ЛЬВОВИЧА ПУШКИНА, рассказал в письме к одному своему приятелю сам Пушкин: «Бедный дядя Василий! Знаешь ли его последние слова? Приезжаю к нему, нахожу его в забытьи; очнувшись, он узнал меня; погоревал, потом, помолчав: „Как скучны статьи Катенина!“ (Он читал их в „Литературной газете“.) И более ни слова. Каково! Вот что значит умереть честным воином на щите, le cri de guerre `a la bouche. Я вышел на цыпочках из комнаты, сказав шёпотом окружающим: „Господа, пойдёмте; пусть это будут последние его слова“». Другие передавали дело иначе: будто бы почтеннейший Василий Львович, уже при смерти, дотащился через силу с постели до одного из своих книжных шкапов, достал песни любимца своего Беранже, перебрался на диван залы и здесь, с дорогой книжкой в руках, испустил последний вздох.
Герцог БЕРРИЙСКИЙ после окончания новой итальянской оперы провожал юную свою жену, Марию-Каролину-Фердинанду, к её экипажу и быстро вернулся к театру, где его ожидала знакомая танцовщица. У самых дверей Grand Op'era к нему быстро подошёл неизвестный, задел принца плечом и побежал дальше. Герцог, вероятный претендент на французскую корону, зашатался и упал на землю на глазах ошеломлённой свиты. Это купеческий сын, мастер-седельщик Пьер Луи Лувель ударил его в правый бок охотничьим ножом. «Этот человек убил меня! — воскликнул герцог. — Я умираю. Он поразил меня кинжалом!» Герцогиня Беррийская тотчас же бросилась к мужу, но он остановил её словами: «Бедная Каролина! Какое для тебя зрелище!» И, обращаясь к окружающим, прибавил: «Поберегите её, она беременна». (Действительно, герцогиня была беременна, но от другого мужчины — герцога Бордо.) Рана оказалась смертельной, и в пять часов утра 13 февраля 1820 года герцог, произнеся едва слышно: «Задыхаюсь… Задыхаюсь… Воздуху… Воздуху… Бедная Франция!.. Несчастное отечество!..» скончался на раскладной кровати в одной из комнат театральной администрации Grand Op'era.
«Поезжайте шагом!» — приказал кучеру президент Французской Республики МАРИ-ФРАНСУА-СААДИ КАРНО, проезжая через густую толпу жителей Лиона, горячо приветствовавших его. После чего удалил скакавший подле его коляски эскорт, сказав: «Пустите ко мне добрый народ, я хочу всем им пожать руки», и с этими словами протянул свою честную руку доброму поселянину из толпы. Но тот почему-то не захотел ответить на рукопожатие первого гражданина Франции, а вместо этого неожиданно ударил его кинжалом в грудь. Убийцей стал некто Казерио из Милана, который «хотел поразить тирана». Последним возгласом Карно, дышавшим семейной привязанностью, был: «Помните о моих…»
Лучший рисовальщик своего времени ЖАН-ОГЮСТ-ДОМИНИК ЭНГР, автор таких эстетских полотен, как «Турецкая баня», «Источник» и «Большая одалиска», галантно провожал дам до их экипажей после музыкального вечера у себя дома, на Набережной Вольтера, № 11. На замечание одной из них «Надели бы что-нибудь тёплое, мэтр, и поберегли себя» подвижный и неутомимый художник, страстный поклонник красоты, чья доброта вошла в поговорку, ответил: «Энгр будет жить и умрёт слугой дам». Однако его сильно продуло на резком январском ветру, в ночь у него поднялась температура, началась тяжёлая пневмония, и он скончался на восемьдесят седьмом году жизни в обнимку со своей любимой скрипкой. Не старческие болезни и медленное угасание, а простая неосторожность привела его, командора ордена Почётного легиона, к кончине.
А лорд ДЖОРДЖ ГОРДОН БАЙРОН, всю жизнь не перестававший мстить женщинам за надругательство над ним (он был совращён своей няней в девятилетнем возрасте), за обиду, ему нанесённую (он пожелал спать одновременно с женой и своей сводной сестрой Августой, но в этом ему было последней отказано), и за любовную измену (его рыжеволосая возлюбленная, знаменитая семнадцатилетняя красавица Тереза, время от времени «сбегала» от него к своему шестидесятилетнему мужу, графу Гвиччиоли), всё же простил их перед смертью. И на смертном одре «британский Дон Жуан» говорил о Терезе: «Я оставляю в этом мире нечто дорогое. Я отдал ей своё время, средства, здоровье, — мог ли я сделать больше? Теперь отдаю ей жизнь». Но потом у него вдруг вырвалось: «Августа…» (имя сестры) и «Ада…» (имя дочери). Вокруг его постели стояли старые друзья, верный слуга Флетчер, личный гондольер венецианец Сильвио и обожавший поэта граф Гамба, и все горько плакали. Заметив их слёзы, Байрон воскликнул: «Какая прекрасная сцена!..» Вскоре после этого у него начался предсмертный лихорадочный бред наполовину на английском языке, наполовину на итальянском: «Вперёд, вперёд, смелее за мной!.. Бедная Греция… бедный город… бедные слуги мои… зачем я не знал этого раньше?.. Мой час настал, — я не боюсь смерти, но почему я не отправился домой раньше, чем поехал сюда?.. Есть вещи, для которых мне хотелось бы жить, но, вообще, я готов умереть…» Около 6 часов вечера он произнёс последние слова: «Ну, я пошёл спать. Спокойной ночи», повернулся к стене и погрузился в дремоту, которая перешла в сон, от которого никто не пробуждается. Всё было кончено. На дворе стояло светлое воскресенье Пасхи, 19 апреля 1824 года. Греция салютовала памяти своего почётного гражданина 37-ю артиллерийскими залпами — по залпу за каждый год, прожитый им на земле. Сердце и лёгкие поэта, как бы вместилище его духа, были захоронены в греческой земле, а тело с воинскими почестями отправлено на фрегате «Флорида» в Англию, где власти отказались упокоить прах «безбожника и волокиты» в «уголке поэтов» Вестминстерского аббатства. Ни один поэт не кончил своей жизни столь героически, ни один герой — столь поэтически, как Байрон.