Прекрасная Габриэль

Маке Огюст

— Почему я знаю, не приготовили ли вы какую-нибудь засаду в этой темноте?

— Вы правы. Это можно предположить. Ну, оставьте вашу шпагу обнаженной. Но, чтобы доказать вам мое желание быть вам приятным, разделим наполовину: возьмите обе шпаги, вот и моя, и спуститесь первым. Вы согласны на это? Если бы лестница была широка, мы спустились бы рядом, но она узка.

Ла Раме взял обе шпаги со свирепым удовольствием и начал спускаться задом, держа шпаги под мышкой, внимательно следя за движениями своего противника. Они дошли таким образом до длинного

коридора, усыпанного тонким песком. Там царствовала очаровательная свежесть. Свет, пробивавшийся сквозь решетки, был синеват и отражался на старых стенах.

— Посмотрите, — вскричал Понти, — как здесь прекрасно! Дверь, которую вы видите вон там, с железными запорами, вероятно, ведет в погреб с отборными винами.

— Давайте уж скорее, — сказал ла Раме, — только коридор слишком узок, и наши шпаги будут касаться стен.

— Коридор довольно широк для того, что я хочу делать, — отвечал Понти со странной улыбкой. — Померяем сначала шпаги.

— Сколько формальностей! — сказал ла Раме. — Точно вы хотите выиграть время. Вот вам шпаги, меряйте.

Он протянул их, говоря эти слова. Понти схватил их обе и бросил позади себя на десять шагов.

— Что вы делаете? — вскричал ла Раме, отступая с ужасом.

— А, — сказал де Понти, который вдруг изменил и физиономию, и тон, — ты думаешь, что я стану сражаться с тобою на шпагах! Потому что я назвал тебя умным человеком? Ты позволил привести себя сюда, как тройной дуралей! Шпаги! Как бы не так! Нож у тебя с собой?

— Милостивый государь, — вскричал ла Раме, — я позову на помощь.

— Попробуй, — сказал Понти, который одним прыжком бросился на него, схватил его за горло и прижал к стене.

Но ла Раме был силен, страх удвоил его силы, он сделал сверхъестественное усилие и вырвался из сильных рук, которые начали его душить.

— Издали или вблизи, — сказал Понти, подходя к нему со сжатыми руками, — я тебя схвачу. Напрасно отодвигаешься, у коридора выхода нет!

На ла Раме страшно было смотреть; он согнулся, как дикая кошка, которая приготовляется прыгнуть.

— Я не изменнически на тебя нападаю, — прибавил Понти, — посмотри на эту дверь и на железные запоры. Ты видишь их? Посмотри на веревку, которая на них качается. Я сейчас привяжу тебя к ней. Вот сюрприз, который я тебе готовил.

— Негодяй! — заревел ла Раме.

— На что ты жалуешься? Тебе двадцать лет, и мне тоже, я низок, ты высок. Ни у меня, ни у тебя нет шпаги; ты хотел повесить меня, теперь я в свою очередь хочу повесить тебя; только ты имеешь выгоду, которой я не имел в лагере: если бы я попался в руки профоса, я не мог бы сопротивляться, между тем как если ты хочешь сопротивляться, ты можешь иметь удовольствие повесить меня на веревку, которую я назначал тебе. Признаюсь, я этого не думаю и надеюсь, что я пересилю тебя. Ну, защищай же свою шею! Ну, царапай, кусай!.. Это битва собаки Понти против волка ла Раме!

Он еще не кончил, как его противник устремился на него с бешенством и силою волка, с которым он его сравнивал.

Это было страшное зрелище. Эти два человека, равные по мужеству, если не по силе, боролись несколько минут, которые истощили их силы и только увеличили их бешенство. Однако ла Раме, который был выше и, может быть, искуснее, повалил под себя Понти, которого держал на одном месте по милости природы, которою его длинные ноги и руки сумели воспользоваться. Но тогда Понти свернулся, как еж, схватил ла Раме поперек тела и швырнул его в воздух и, увидев, что он оглушен, потащил к веревке, к которой прицепил его в петлю, прежде приготовленную. Ни когти, ни зубы, ни пинки не устрашили гвардейца. Напрасно побежденный вырывал у него горстями его густые волосы, напрасно раздирал ему бока и лицо ударами шпор, Понти вздернул на веревку ла Раме, который скоро лишился и зрения, и слов.

Но тогда, совершенно выбившись из сил и дойдя до того нервного раздражения, когда впечатления чувств удесятеряются, Понти услышал шаги в аллее сада, которая шла вдоль этого коридора; ему почудилась тень, наклонившаяся к отдушине, и даже послышался крик или трепет ужаса; тогда-то он взбежал на лестницу, спотыкаясь на каждой ступени, и явился слепой, глухой, разбитый, окровавленный в беседку, где ждал его друг.

Эсперанс, увидев этот ужасный беспорядок, был поражен единственной мыслью, которая могла объяснить это в его глазах.

— Ты дрался с ла Раме? — сказал он. — Где ты его оставил? Где твоя шпага?

— Мы после об этом поговорим, поскорее обними меня. Дай мне один или два пистоля. Прощай! Мне не годится здесь оставаться.

— Говори, ради бога, ты дрался с этим злодеем?

— Нет, об этом нет и речи.

— Стало быть, он тебя прибил?

— Полно, нет. Со мной случилось небольшое несчастье; мы рассуждали вместе…

— Об Анриэтте?

— Совсем нет, об этом нет и речи; мы рассуждали, я уж не знаю — о чем, как вдруг он запутался.

— В чем, боже мой?

— Кажется, в веревке. Он упрям, и я тоже, он тащил к себе, а я к себе, так что лучше мне уйти. Прощай!

— Ты убил его, несчастный!

— Я боюсь. Прощай. Извинись за меня перед этим добрейшим братом Робером; скажи ему, что я терпеть не могу жить…

— Ты меня оставляешь?

— Ты человек взрослый, новобрачная будет служить тебе сиделкой. Обнимемся.

Сказав эти слова, он убежал. Через десять шагов он остановился и воротился сказать:

— Я возвращаюсь к кавалеру де Крильону; я расскажу ему все, и он будет снисходителен.

Через три минуты он перескочил через забор, потом через стену, и уже не был в монастыре.

Эсперанс, оставшись один, спрашивал себя с ужасом, что остается ему делать; он хотел идти к брату Роберу, рассказать ему все, все объяснить, как вдруг пришла Габриэль и вскрикнула при виде расстройства, которое она приметила в чертах молодого человека.

— Я уверена, — вскричала она, — что разговор с мадемуазель д’Антраг сделал вам больше вреда, чем пользы!