Прелести

Школин Андрей

До сегодняшнего дня я был ближе к первой десятке. Кто знал, что всё изменится в последний момент…

Мы обсуждали с Робертом результаты других матчей. И тут я краем глаза заметил, что колонельский павлин, который вместе с оленями разгуливал за огороженным сеткой парком, примеряется к высоте ограждения. Он так делал всегда, когда хотел перелететь через забор. Потом его обычно долго вылавливали бойцы легиона, в конце концов, ловили и, все перепачканные грязью, отправляли назад. Я мазаться в очередной раз из-за павлина

не захотел. Подошёл к глупой птице и легким пинком отогнал от забора. Кто меня сдал, не знаю, но уже через час стоял на рапорте перед самим колонелем.

Суровый командир не менее сурово поглядел на наглеца (меня) и прочёл гневную проповедь, которая сделала бы честь даже представителю общества защиты прав животных. Я проникся. За эти несколько месяцев, проведённых в легионе, я полностью проникся его духом — мозги вначале трансформировались в одну единственную, как у всех здесь, извилину, а потом и сама извилина вытянулась, голова при этом стала замечательно деревянной. В общем, я ошибку понял.

Подкачал переводчик. Кто додумался пригласить переводчиком венгра, для которого русский язык ещё более диковинный, чем для француза? До его перевода, я, в целом, колонеля понимал. После же…

— Не добере! — в очередной раз выдал перл венгр.

— Чего? — повернулся я в его сторону.

Это была главная ошибка. Колонель воспринял мой справедливый вопрос, как попытку грубо оправдать свою жестокость в отношении разноцветной французской птицы. Он вышел из-за стола и закартавил по-новому, обвиняя меня в военных преступлениях, точно Хусейна или Милошевича. Наконец, мне вся эта белиберда надоела.

— Не добере! — точно попугай повторял венгр.

— Гр-гр-гр! — волновался за павлина француз.

— Да пошли вы все на хер со своими птицами! — произнеся эту русскую фразу, я также по-русски отдал честь параллельной ладонью и, развернувшись не через правое, а через левое плечо, пошёл прочь из кабинета. Последнее, что услышал вдогонку, это фраза о двадцати днях ареста.

— И куда тебя теперь? — Миха чистил рейнжерсы, когда меня под конвоем двоих отморозков из Милитар Полиции привели в секцион взять некоторые личные вещи.

— Двадцать суток «расстрела».

— За что?

— За измену Родине.

— Чьей Родине? — недоумённо приподнял голову бывший российский десантник.

— Да хрен его знает…

Больше всех расстроился Роберт. Ирландец проводил эскорт до самого выхода и видимо считал себя соучастником преступления.

Гауптвахта находилась в помещении КПП. Меня для начала закрыли в одиночку, но ближе к вечеру, когда вернулись с работы остальные «заключённые», показали место в общей большой комнате с душем и туалетом. Понравилось…

Арестованных было человек пятнадцать. В основном дезертиры, которых старательно вылавливала МП и препровождала назад в реджимент. Были также капралы,

имеющие здесь равные права со всеми остальными, и даже один капрал-шеф.

Поднимали нас в шесть часов. Потом до семи давалось время на личную гигиену и уборку помещения. На завтрак выходили в находящуюся здесь же столовую, пили кофе или какао с бутербродами и, надев поверх комбы ядовито-оранжевые жилеты (чтобы отличаться от порядочных легионеров), спускались в подвал, якобы за инструментами, а на самом деле дрыхнуть дальше.

Часов в девять дежурный капрал-шеф будил нас и выводил на работу. Мы либо чего-нибудь мели вениками, либо валили деревья в злополучном для меня парке, либо строили загородный дом нашему колонелю (прямо, как генеральские дачи в Совке). И так до обеда.

В обед обжирались (арестованным положено хорошо питаться) и, сымитировав уборку помещения, шли спать. Сон-час.

Потом опять на работу, ужин, и нас закрывали в помещении, до следующего утра.

Чем не лафа после беготни секциона? За неделю я поправился килограммов на семь. Отоспался.

Когда снимали черепицу с крыши здания нашей компании, наблюдающие за этим зрелищем Миха и другие пацаны секциона прикалывались и отпускали шуточки по поводу «увеличения размеров моей хари».

Любопытно было наблюдать за тем, как работают капралы-франкофоны. Пока никто не видел, они обычно задумчиво курили сигареты, изредка ковыряя лопатой землю. Но, как только на горизонте появлялся силуэт дежурного по «губе» капрал-шефа, они резко принимались изображать кипучую деятельность. Впрочем, стоило начальнику удалиться, деятельность вновь замирала. Показуха…

Ангаже и дузем волонтерам рисоваться было ни к чему, поэтому мы не шибко активно трудились в любом случае.

Примерно на двенадцатый день моего ареста арестованных опять повезли выгружать кирпичи возле строящейся виллы колонеля. Моросил противный осенний дождик. Я сидел под тентом военного грузовика крайним на скамейке и, скучая, наблюдал за упорядоченным движением автомобилей с французскими номерами. Когда грузовик затормозил, я проснулся и первым выпрыгнул наружу.

— Как, русский, не сильно-то день для работы подходящий? — следом за мной на мокрую землю спрыгнул, прилично говорящий по-нашему, югослав. — Лучше бы в столовой остались убираться.

Я ничего не ответил, молча занял своё место в цепочке и принял первый кирпич. Думал о своём, о чём-то таком, что потом спроси, не вспомнишь, машинально передавая коричневые прямоугольники сербу. Боковым зрением заметил, как засуетились прибывшие с нами капрал-шефы. Как один побежал к подъехавшей легковой машине, как докладывает вылезшему наружу хозяину стройки, нашему родному колонелю, о трудовых победах.

— Колонель, курва, приехал, — прокомментировал событие югослав. — С гражданским каким-то.