Прелести

Школин Андрей

— Значит, не ушёл, — он повернул голову обратно лицом к потолку и добавил: — И не уйдёшь.

— Вот зае. сь, и куда мне теперь деваться-то?

— Что, куда? Два дня ещё проторчишь здесь и на свободу…

— Не… Лучше я вон того китайца, земляка моего, задушу, и сяду лет на восемь.

— Да он, поди, каратист какой-нибудь, отобьётся.

— Не отобьётся.

— И что? Если бы всё так просто было, я бы тоже спокойно где-нибудь в тюрьме отсиживался. Не получится, испробованный

вариант. Тут надо что-то другое придумать.

Болгарин понимал русские слова, но не понимал тот бред, что мы несли. Он, было, попытался влезть в разговор со своей женоненавистнической тематикой, однако, почувствовав, что она нам совершенно неинтересна, лишь махнул рукой и отошёл к арабам.

— Ты, когда последний раз в Россию ездил, с Александром не встречался?

— Нет. С девяносто второго года не виделись ни разу.

— Понятно… Может быть, больше и не встретитесь. Расскажи подробно о том, как вы познакомились.

Мой рассказ занял часа два. Александр, Измайлов, Лолита, Марина, Ирочка, тюрьма Воронежа… Я рассказал всё, что знал. Почти всё. Выводов, по крайней мере, пока не делал. Данович выкурил за это время четыре сигареты, ещё две «стрельнули» сокамерники.

— На кого, говоришь, Измайлова Александр вывел в своё время? На учёного крупного?

— Не знаю, со слов Игоря так выходит. А того, тоже в своё время, Александр с партийным функционером свёл.

— И оба потом самоубийством жизнь покончили?

— Я же говорю, это только со слов Измайлова. Не спрашивай, правда — нет. У меня от всего этого, чувствую, мозги плавятся. Не знаю верить — не верить. И чему верить? И кому верить? И не верить не получается… Знаю, что сам Измайлов с собой покончил, это правда. А что раньше?..

— Ах да, не оба, трое получается, — не обратив внимания на мою последнюю реплику, как бы, про себя, произнёс Данович. — С той стороны трое, из тех, кого мы теперь знаем. А скольких не знаем?

— Ты что, веришь в это всё?

— А ты что, не веришь?

Вместо ответа я перевернулся на живот и уткнулся в закрытые рубашкой и курткой шрамы на руках. Мой собеседник в это время дымил новой сигаретой.

— Почему, после Измайлова, ты следом именно меня начал искать? В пакете ведь ещё два фото находились.

— Нет. Сначала, ещё когда Измайлов жив, здоров был, а я всё происходящее, точно игру воспринимал, с Владимиром Артуровичем познакомился. В посёлке небольшом под Красноярском. Александр посоветовал.

— Кто такой Владимир Артурович? — Саныч сделал последнюю затяжку и протянул бычок колумбийцу.

— Один из четырёх. Из вас четырёх. Сак Владимир Артурович.

— И что с ним сейчас?

— Ничего. Вчера двор от снега очищал.

Данович

приподнялся с места:

— Вчера? — достал новую сигарету. — Мало курева с собой взял, на три дня не хватит. Может, додумаются, передадут? А ты откуда знаешь?

— Вчера с ним и разговаривал.

— До ареста?

— Почему, после уже.

— Где?..

— Здесь. В камере. Во сне…

Данович посмотрел на меня так, будто только сейчас поверил, что у меня серьёзно начали «плавиться мозги». До обеда он, по крайней мере, больше ни о чём не расспрашивал. Встал со своего места и принялся ходить взад-вперёд по камере. В точности, как тусуются в тюрьмах России. Ходил и время от времени поглядывал на меня. В одно мгновение я перехватил взгляд, и тут меня торкнуло — взгляд-то загнанный, обречённый какой-то! Сродни тому, что был у Измайлова в последнюю ночь у Лолиты дома. Ба…

Данович тем временем пристал к болгарину: «Расскажи, да расскажи, как тебя девка подставила». Причём общались они то на болгаро-русском, то на испанском языках. Удивительное дело, за полтора месяца проведённых в Испании я выучил язык этой страны едва ли не лучше, чем за много месяцев проведённых во Франции — французский. По крайней мере, говоривших на испанском «братьев-славян» понимал.

Гороховую кашу, в покрытой целлофаном пенопластовой коробочке, и два коричневых сухарика Данович долго хвалил и даже в виде шутки попросил добавку. Шутку оценили, добавку не дали…

Потом он принялся монетой выцарапывать на поверхности нар своё имя. Причём, сагитировал присоединиться к нему почти всех сокамерников. Многие заинтересовались и также оставили на память автографы.

— Комо тэ яма? — он старательно вывел на краске: «Свободу советским узникам!» на русском языке и повернулся к безучастно сидевшему китайцу. Тот в ответ лишь скромно улыбнулся. — Ага, не скажешь. Тогда назовём тебя Линь Ту Хунь. Нравится Линь Ту Хунь? Так и напишем: «Свободу узнику Линь Ту Хуню!» А ты, Андрюха, почему не расписываешься? Фантазии не хватает? Сейчас придумаем что-нибудь…

Данович выцарапал последнюю надпись: «Здесь томились Андрюха Сибиряк и Эдик не сибиряк». Затем поставил дату и, наконец, угомонился и присел на своё пальто.

— Ты чего такой печальный?

— Да нет, нормально всё, — я в очередной раз потянулся, разминая затёкшие суставы. — На душе муторно, как-то…

— Давай общаться, чтобы муторно не было.

— Давай…Только мне от нашего общения что-то совсем невесело становится. Да и тебе тоже.

— Почему? — он покрутил пальцами пустую пачку Мальборо. — Много ведь тем для разговоров существует.