Преторианец
Шрифт:
— Проклятье, — вздохнул он.
Револьвер в его руке дрожал.
— Всегда знал, что этим кончится. Рано или поздно.
Он закашлялся.
— Макс…
Годвин упал на колени рядом с ним. Это было бессмысленно, но оставить Макса он не мог. И не мог поднять его с грязной земли. И не мог пронести на себе настолько далеко, чтобы в этом был какой-нибудь смысл.
Он склонился ниже, почувствовал, как что-то вроде кузнечного молота обрушилось ему на плечо и откинулся назад. Он понимал, что ранен. На долю секунды перед ним встало лицо Сциллы, и тут же исчезло.
— Чертовски подлое
Годвин, стискивая зубы от боли, подвинулся к нему. Плечо ничего не чувствовало — зато болело все тело. Он потащил Макса Худа в сторону деревьев. Взглянул на него. Макс улыбался.
— Хотя… неплохая смерть.
Он поднял руку.
Годвин увидел слепящую вспышку, понял, что это в него, а потом свет поглотил его…
Глава девятая
Лондон
У Сциллы Худ выдался свободный вечер. Ее режиссер проводил техническую репетицию «Вдовьей травки». Она поужинала с Хлоей в теплой, благоухающей ужином кухне. Няня суетилась вокруг них. Потом они вместе устроились в большом кресле у камина в кабинете. Они остались вдвоем, и Сцилла почитала дочке книжку Беатрис Поттер, а малышка, слушая, рассматривала картинки и иногда вставляла словечко-другое. Потом они немножко поболтали, пока Хлоя не начала зевать. Ей пора было в постель.
Теперь Сцилла лежала в горячей ванне, раздумывая над списком звонков, принятых няней за день. Звонили Стефан Либерман, Гомер Тисдейл, Патриция Смит… что еще за Патриция Смит? Имя кажется смутно знакомым, или нет? Да, где-то она его слышала, но имя ни с чем не связывается, и телефонный номер тоже. Тисдейл, когда она ему перезвонила, не ответил. А Стефан подождет: они завтра увидятся на репетиции. Патриции Смит так или иначе надо будет позвонить, но хорошо бы сперва вспомнить, кто она такая…
Она обливалась потом в горячей ванне. Слизнула капельки с верхней губы. Влажные волосы липли ко лбу. Веки отяжелели, смыкались. Чего хотел Гомер? Она боялась надеяться, что у него есть вести о Роджере. Но зачем бы еще ему звонить? Она в последние три недели не могла толком ни есть, ни спать, не могла ни на чем сосредоточиться с тех самых пор, когда в последний раз говорила с Гомером, в ночь, когда он позвонил в надежде, что она еще не легла и ему можно заглянуть на минутку. Он зашел к ней, в немалом смущении: «Неловко вас беспокоить, но дело довольно срочное, хотя он вообще-то не знает, в чем дело, но понимаете, ему доставили записку от Роджера Годвина… Годвин, понимаете ли, просил его лично уведомить миссис Худ, что пару недель с ним нельзя будет связаться…» Пока он, запинаясь, выкладывал все это, она приготовила ему выпить. И пожелала узнать: что вообще происходит, Гомер?
Тогда-то она и услышала впервые:
— Роджер выполняет особое задание и просил меня вас предупредить.
— Как видно, все завязалось так внезапно, раз он сам ни словом не намекнул?
— Вообще-то, уже пару недель, но он просил вам ни в коем случае не говорить, не беспокоить…
— Но куда же? — спросила она. — Должен же он был хоть вам намекнуть…
— В общем-то нет, не намекнул. Я сам в потемках и пытаюсь
— Но тогда, значит, он на войне. Раз все так опасно и секретно…
— Будем надеяться, что не слишком опасно, — горячо перебил Гомер.
— Он мне рассказывал о своей бредовой затее отправиться в бомбардировочный рейд только потому, что какой-то другой псих уже слетал…
— Рейнолдс. Квентин Рейнолдс.
— Это не то, нет? Не бомбардировка? Да нет, не может быть, ведь две недели…
— Нет, конечно не может, верно?
Гомер допил коктейль и заторопился уходить. Сцилла догадывалась, что его мучит любопытство, но об их отношениях с Роджером он ничего не знает. Она поблагодарила его и с тех пор ничего не знала уже три недели. Роджер перебрал неделю от назначенного срока, и она места себе не находила. К таинственным отлучкам Макса она привыкла, но тут совсем иное дело. Бомбардировка занимает не больше одного дня. Что могло так его задержать? Что могло случиться?
Неужели она его потеряла? Он лежит в какой-нибудь безымянной могиле? При одной этой мысли ее начинало трясти. Война задела ее, как не задевала никогда, даже во время «Блицкрига».
Она выбралась из ванны и полусонная сидела перед камином в кабинете, когда услышала шум подъехавшей машины. В окно она увидела выходящего из машины Тисдейла, и к тому времени, как он подошел к двери, Сцилла уже ждала в прихожей.
— Входите, Гомер. Я пыталась вам дозвониться…
— Сцилла, простите, что врываюсь без предупреждения…
— Глупости. Входите и погрейтесь у огня. Вы узнали что-нибудь о Роджере? Ради бога, скажите, что происходит?
— Нет, нет, ничего не узнал.
Она наливала ему скотч, и при слове «нет» горлышко графина вскользь звякнуло о край хрустального стакана. Как на сцене. Она проговорила:
— Я думала, может, вы что-то узнали. Черт!
— Я думаю, надо ждать.
Больше говорить было не о чем. Он спросил, как дела со спектаклем, и она собиралась ответить, когда снаружи послышались шаги и в дверь постучали.
Это был Стефан Либерман.
— О, матерь божья, глоточек умирающему! Святая Сцилла, награда ждет тебя на небесах… и почему это технические прогоны вызывают такую жажду? Я тебя не разбудил? О, господь небесный, ввалился так…
— Стефан, перестаньте болтать. Я не сплю. Между прочим, ко мне как раз заглянул выпить на сон грядущий Гомер Тисдейл. Входите, пожалуйста, посидите с нами.
Тисдейл был уже на ногах, стоял у камина.
— Либерман? Как поживаете? Слушайте, я вас не отрываю от дела? Может, вам надо обсудить театральные дела?
Либерман успокоил его взмахом толстой ладони. Он сорвал с себя перчатки и теплый шарф, вылез из пальто с меховым воротником.
— Вовсе нет. Я нежданный гость. Рассчитывал на милосердие Сциллы. Собирался докучать ей артистическими капризами и длинным списком жалоб.
Он взял протянутый Сциллой виски.
Она свернулась на краешке кушетки, подоткнула под себя халат.
— Гомер беспокоится за Роджера Годвина.
Либерман округлил глаза:
— С ним что-то случилось? На «Би-би-си» говорят, он в командировке, но это может означать все что угодно. Где же он?