Превратности
Шрифт:
Так произошло отречение отца Михаила. Дети и жена уцелели, остались живы. Отец Михаил в полуживом состоянии. Он молчал, только слёзы потоком лились из закрытых глаз его. Крестился, когда мог. Лежал, встать был не в силах.
Вокруг церкви было побоище, даже из Тавды прискакали усмирять бунт в защиту храма. Иконы в дорогих окладах похитили, над иными надругались. Унесли серебряную крестильную купель, кресты. Нагулялись, наглумились, а потом и след их простыл, видно, продолжили бесчинствовать в других местах. А те пепелищенские, что были своими в селе, как же у них-то рука поднялась на такое? Где же их вера была? Ведь раньше ходили в церковь, крестили детей своих, отпевали умерших, на Пасху христосовались… Сейчас ошалелой бандой носились по своему родному краю.
Известно было, что зимой священнослужителей постигала ещё более изощрённая пытка. Делали две проруби в реки. Священника обвязывали верёвками, концы верёвки протягивали подо льдом, мученика опускали в прорубь и тянули его из одной в другую. Это называлось «продёргивание подо льдом». Мало кто выживал после такого. Вот таковы нравы…
Что было дальше с семьёй? Даша знала одно: Михаил
Линия священников Иконниковых всё же продолжилась: младший Андрей (кого пытались утопить в колодце) стал монахом, по окончании школы ушёл в чудом уцелевший монастырь по благословению своей матери Екатерины. Екатерине Алексеевне Бог послал дожить до глубокой старости в окружении внуков. О её родителях Даша ничего не знала.
Даша всегда хотела понять, как же отнестись к поступку Михаила Андреевича. Считать ли его вероотступником и предателем веры, как обычно трактовались подобные отречения. Или понять мотив и смириться, зная, что на самом-то деле он не предал Бога, а только лишь произнёс требуемые извергами страшные слова. И кого считать страстотерпцами, мучениками за веру? Принято уважительно вспоминать только тех, кто не отрекались, несмотря на пытки и угрозы жизням их родных. Их причисляют к святым. Нередко упорство истинных верующих приводило не только к их собственной гибели, но и к гибели других людей. Считалось, что Бог к ним особо милостив и уготовал им истинный свет, блаженство. Библия учит отречься ради Христа от жизни своей и жизни близких, родных, от отечества во спасение своей души. Кто не жалеет жизни земной ради Бога, получает потом награду – жизнь вечную, душа его не погибнет. Ради этой-то награды люди жертвуют всем. Всё непросто. Можно ли назвать мучениками таких, как отец Михаил, тех, кто после отречения страдал весь остаток жизни и за себя, и за членов своей семьи, считавшихся вероотступниками? Отречение-то было мнимым, не отрёкся от Бога отец Михаил, это же ясно. Не был он вероотступником. И семья продолжала верить, молиться, хотя и тайно. Рассказывать о таких семейных историях считалось позорным из-за устоявшихся взглядов в обществе.
Множество вопросов, толкований породила эта история. Не раз мы с подругой Дашей возвращались к этой теме, спорили и о поругании веры, и о предательстве, и о духовенстве, и об идеалах… Проблема мнимого отступничества не давала покоя, она бередила нашу совесть, заставляла возвращаться к проблеме. Помню, Даша задавалась вопросом: чем могла помешать приходу всеобщего благоденствия, обещанного большевиками, вера людей в то, что они созданы высшим разумом? Вера в Бога сама по себе не должна была вредить большевикам, если судить именно по объявленным ими высоким идеалам. В творениях пришедших к власти «классиков» вред самой веры не объяснялся. Я на этот вопрос ответа не имела, мне виделось, что борьба шла не с верой, а с теми, кто имел духовное влияние на верующих: с церковниками. Новые вожди, вопреки их заявлениям, были кровожадными и лживыми. И средства в достижении провозглашённой цели, мягко говоря, не соответствовали идеалам равенства, справедливости и братства. Это потом, много позже описываемых событий, уже после войны, большевики поняли роль веры в защите всего нашего отечества и прекратили так рьяно глумиться над верой. Священников уже не уничтожали как класс и церкви не взрывали. Вот в зрелые годы мы и сошлись во мнении: была сотворена чудовищная несправедливость по отношению к вере людей. Бессмысленная и жестокая. С годами у нас с Дашей обнаруживались новые ракурсы в обсуждении, открывалось то, чего ранее мы не понимали.
Фотографию отца Михаила я взяла себе на память. А кому после меня она достанется – Бог знает.
Болгария. Июнь 2017 г.
Ружьё
Адам Полонский, молодой криминалист, получил степень доктора юридических наук в Варшавском университете, и теперь шведский университет в Уппсале пригласил его преподавать. Мия училась там же, в Уппсальском университете, на последнем курсе по специальности филология. Они познакомились в библиотеке. Адам стал приглашать Мию на свидания. Они много гуляли, иногда ходили в кино, обсуждали прочитанное и некоторые случаи из судебной практики Адама. Обоим казалось, что у них много общего, это притом, что характеры были разными, даже противоположными. И что же могло их объединять, кроме молодости и готовности влюбиться? Приятели Мии задавались вопросом: что привлекательного она видит в Адаме. Если Мия – нежная, умная, ценит юмор, компанейская, то Адам – с виду чёрствый, нелюдимый высокомерный гордец, казалось, никого, кроме себя, не любит. Он вызывал уважение как профессионал и интеллектуал, но как человек не был симпатичен. Хотя порой сентиментален, и тогда открыт, но лишь одной своей избраннице. Он читал ей сонеты Шекспира, интересно рассказывал о Польше, размышлял о Наполеоне – своём любимом герое. В такие моменты Мия видела его истинную душу, совсем не чёрствую, а тонко чувствующую, одинокую. Она полюбила его именно таким, каким он представал в редкие минуты откровений. Скрытые черты его натуры она прозревала через цитируемые Адамом стихи, которые он знал в огромном количестве. Такой не романтичный и вдруг наизусть читает поэмы – потом выяснилось, почему. Юная Мия, конечно же, ожидала горячих признаний в любви, пылкости и восхищения, как обычно бывало с другими ухажёрами. Но в этом случае шло всё иначе. Она даже обижалась, а он ей в ответ – сонет Шекспира:
ЕёОн был неординарным – и её это интриговало. Не делал комплиментов, не объяснялся, был деликатен и держал дистанцию. О себе говорил мало, да и о ней не расспрашивал. Такая прохлада удивляла и заинтриговывала. Мия была на редкость обаятельной, сразу располагала к себе молодых людей, к тому же умела слушать, проникаться душевными тревогами собеседника, сочувствием и глубоким пониманием – редкое качество для юной особы. Адам понял: на эту женщину он сможет положиться и открыться ей. Раньше он не испытывал ни к кому такого чувства и понял: она – своя! Это не любовь и не влюблённость – тяготение, чувство доверия и желание поделиться сокровенным, как с самым родным по духу человеком. Это он, Адам Полонский, хочет с кем-то поделиться – такого не бывало и вряд ли ещё будет! Пожалуй, на этот раз он не ошибается в выборе спутницы. Мия его привлекала как женщина, и ещё он был уверен в её порядочности. В людях он разбирался. Пусть даже она не раз ошибётся, но точно не сделает подлости, поступит по совести. Своей матери писал: «Встретил миловидную шведку из добропорядочной семьи: оба доктора преподают историю. Я был несколько раз приглашён на обед. И Хелли, и Ян производят впечатление интеллектуалов и сердечных людей. Впервые за много-много лет чувствовал себя в семье свободно и даже легко. Из-за отца у нас никогда не бывало тёплой атмосферы. Переживаю о тебе, мама. Хотелось бы вас с Мией познакомить, она тебе понравится. Пока не решил, сделаю ли ей предложение. Это сложно для меня, следует многое обдумать, взвесить за и против. Если решусь, напишу».
Встретив Мию в Ботаническом саду около университета, Адам неожиданно для себя разоткровенничался и рассказал о том, о чём никогда не любил говорить посторонним людям – о своей семье, об образованном, но бесчувственном отце, о любящей детей, но несчастной в замужестве, матери. Мия вела себя тактично, как он и ожидал, хотя он боялся этого разговора: впервые говорил о сугубо личном, о том, что его беспокоило. И нашёл достойного слушателя.
– Мне было шесть. Отец дал задание выучить длинное и сложное стихотворение и сказал, что проверит вечером. Я постучал в дверь кабинета, вошёл. Отец, не поворачиваясь ко мне, ответил, что занят и проверять не станет. На следующий день был выходной, отец был свободен. Я попросил послушать выученное наизусть. Он даже не посмотрел на меня, усмехнулся и ушёл. Больше отец не вспоминал об этом. Само же стихотворение я помню по сей день. Наверное, буду помнить до конца жизни.
– А мама вступилась? Попросила отца выполнить обещанное?
– Нет, у неё не было на то дозволения. Отец запрещал ей вмешиваться в его методику воспитания и тем более – защищать сына. Она жалела меня тайком от отца, когда тот бывал ко мне несправедлив.
– Перед отъездом в Уппсалу я пришёл к отцу попрощаться, уверенный, что через год вернусь домой. Кстати, будучи студентом, я подрабатывал, снимал комнату, не жил с родителями. Он же мне сказал: «Надеюсь, ты уже получил от меня всё, что надо, теперь можешь жить самостоятельно вне дома. Прощай». Год тут прошёл, как неделя. Мне было комфортно. Вот я и решил не возвращаться в Варшаву. Только маму жалко. Хотя я с ней и переписываюсь, понимаю: этого ей мало. Ей не хватает родной души рядом. В отличие от отца, она в том очень нуждается.
Адам регулярно, раз в месяц писал матери письма, никогда не спрашивая об отце. Забегая вперёд, надо сказать, что мать прожила не так уж долго, он понял это через несколько лет после переезда в Австралию, получив пачку своих нераспечатанных писем обратно, но от отца – ни одного, даже сопровождающего письма не было. Вряд ли, однако, кому другому пришло бы в голову таким образом дать знать Адаму, что не стало его матери и писать больше нет смысла.
Мия догадывалась, почему её молодой человек старается отгородиться от мира панцирем высокомерия, никого не подпускает к себе. Ей же хотелось, чтобы знакомые приняли Адама таким, каким он виделся ей. С возрастом, когда Мия стала опытной и начала уже хорошо разбираться в людях (нанимала на работу персонал), она объясняла замкнутость и другие особенности характера и поведения Адама не только безрадостным детством, но ещё и некоторой психической аномалией, возможно, переданной ему от отца. Эти догадки пришли не сразу, а намного позже. Сейчас она чувствовала, что к этому непростому мужчине надо найти верный подход. Адам был так устроен: шкатулка, которую требовалось кому-то завести, чтобы услышать мелодию, но ключ был потерян или спрятан, и никто не пробовал подобрать новый. Он сам должен был этого захотеть. Умён, одарён, горд, одинок. И только Мия знала цену Адаму и, как ей казалось, понимала его. Она сочувствовала ему, знала, что его детство было не таким приятным и светлым, как её, что ему не хватало ласки, любви, дружбы. Она восполняла всё это с лихвой. Адам ей был благодарен. Когда оставались наедине, даже говорил об этом. На людях никогда не хвалил её. Его называли холодным аристократом, что казалось Мии поначалу даже романтичным. Холодность она объясняла ледяными отношениями отца к сыну и безответной первой любовью в юности. Он несчастен – надо помочь обрести счастье!