Презумпция лжи
Шрифт:
Это ещё не всё, что я хочу процитировать; но просто стоит обратить внимание, как всё, в целом, незлобиво и ладно. По весне отправились, значит, по земле Русской шагать ромейские командированные «4 епископа, многие иереи» и зачем-то с ними «певчие».
А чтобы не заблудились – всё же леса бескрайние, дремучие и им совсем незнакомые – к ним приставлены «вельможи» из местных. Ну и, наконец, чтобы все приличия соблюсти, войско Владимирово к этому походу придано – подобающим образом народу крестителей представлять. Как какую «сотню и тысячу» народного брата встречали – так войско всех друг с другом знакомило, и командированные эти сразу ну встречных «учить» под звуки «демественного» пения и – «сколько где удавалось» – крестили. Правда, крещёные о том почему-то скорбели, но «из-за воинов» отказываться им было как-то не с руки, что, в общем, несколько портит впечатление от общего праздничного настроя события.
Вельможи, надо думать,
Теперь дальше цитата:
…В Новгороде люди, проведав, что Добрыня идёт крестить их (Добрыня – коренной новгородчанин, родной дядя по матери князя Владимира. – А.Б.), собрали вече и поклялись все не пустить в город и не дать идолов опровергнуть. И когда он пришёл, они, разметав мост великий, вышли на него с оружием, и хотя Добрыня прельщением и ласковыми словами увещевал их, однако они и слышать не хотели и выставили 2 камнеметательных орудия великих со множеством камений, поставили на мосту, как на самых настоящих врагов своих. Высший же над жрецами славян Богомил, из-за сладкоречивости наречённый Соловей, строго запретил люду покоряться. Мы же стояли на торговой стороне, ходили по торжищам и улицам, учили людей, насколько могли. Но гибнущим в нечестии слово крестное, как апостол сказал, явится безумием и обманом. И так пребывали два дня, несколько сот окрестив. Тогда тысяцкий новгородский Угоняй, ездя всюду, вопил: «Лучше нам помереть, нежели богов наших отдать на поругание». Народ же оной стороны, рассвирепев, дом Добрынин разорил, имение разграбил, жену и некоторых родственников его избил. Тысяцкий же Владимиров Путята, муж смышлёный и храбрый, приготовил ладьи, избрав от ростовцев 500 мужей, ночью переправился выше града на другую сторону и вошёл во град, и никто ему не препятствовал, ибо все видевшие приняли их за своих воинов. Он же дошёл до двора Угоняева, оного и других старших мужей взял и тотчас послал к Добрыне за реку. Люди же стороны оной, услышав сие, собрались до 5000, напали на Путяту, и была между ними сеча злая. Некие пришли и церковь Преображения Господня разметали и дома христиан грабили. Наконец, на рассвете Добрыня со всеми, кто был при нём, приспел и повелел у берега некие дома зажечь, чем люди более всего устрашены были, побежали огонь тушить; и тотчас прекратилась сеча, и тогда старшие мужи, придя к Добрыне, просили мира… Добрыня же, собрав войско, запретил грабежи и немедленно идолы сокрушил… Мужи и жёны, видевшие то, с воплем великим и слезами просили за них, как за настоящих их богов. Добрыня же, насмехаясь, им вещал: «Что, безумные, сожалеете о тех, которые себя оборонить не могут, какую пользу вы от них можете надеяться получить?» И послал всюду, объявляя, чтоб шли на крещение…. Пришли многие, а не хотящих креститься воины насильно приводили и крестили, мужчин выше моста, а женщин ниже моста. Тогда многие некрещёные заявили о себе, что крещёными были; из-за того повелел всем крещёным кресты деревянные, либо медные и каперовые… на шею возлагать, а если того не имеют, не верить и крестить; и тотчас размётанную церковь снова соорудили. И так крестя, Путята пошёл к Киеву. С того дня люди поносили новгородские: Путята крестит мечем, а Добрыня огнём.
Во-от, значит. Очень впечатляет после былого-то благолепия и незлобивости. Выходит, пока те «командированные» просто ходили и учили – не особо у них получалось. Да и как могло получаться, когда, оказывается, всего их ученья: не примешь веру – дурачком помрёшь: «гибнущим в нечестии слово крестное… явится безумием и обманом». За два дня накрестили несколько сот из местных. Самых, надо думать, нечестивых (то есть безумных и обманутых), потому что не ясно совершенно, как плохо владеющий местным языком заезжий ромейский иерей в одной короткой беседе, в общей спешке и сумятице, может хоть мало-мальски нормального и умом крепкого новгородского человека убедить, что всё его мировоззрение неверно, и что ему нужно немедленно, здесь и сейчас – причём в буквальном смысле слова – отказаться раз и навсегда ото всего, во что он верит. Да тот иерей ни одного такого слова и сказать-то по-русски наверное не мог, не то что убедить в чём-то хотя бы дитя несмышлёное!
Не удивительно, что бесполезных в таком сложном предприятии «командированных» ромеев отстранили в обоз (а уж какую такую задачу в той кровавой заварухе должны были решать демественники – это одному ромейскому уму постижимо).
По серьёзному-то дело делать надо было мужам «смышлёным и храбрым». Они и приступили к исполнению, так сказать: «воины насильно приводили и крестили». Какие там пришлые греки-иереи! Русских крестить – это не фиговым листочком прикрываться под тёплым средиземноморским солнышком.
Недаром новгородцы к приходу знатного земели готовились, как к полномасштабной осаде – знали, видимо, лучше, чем мы сегодня, что при Святом Владимире значило «крестить идут»: форменный
И сомневаться не приходится – пишет-то очевидец. И не просто очевидец – сам главный иерей. А то как понимать «мы стояли на торговой стороне» или вот ещё глагол «повелел всем крещёным… кресты… на шею возлагать»? Имею в виду – глагол «повелел» в первом лице? И опять же вот Василия Татищева слова (из примечаний к главе):
Кресты на шею класть нигде у христиан, кроме Руси, не употреблялось, но кто узаконил, нигде не нахожу. Некоторые сказывают якобы Владимир, иные о болгарах, только в Болгарии не употребляют. Итак, думаю, что Иоаким начал, а Владимир во всё государство определил, чтоб от крещения никто не отолгался.
А Иоаким – это епископ, которого князь Владимир забрал с собой из Корсуни после того, как сам там крестился, и который стал первым епископом новгородским.
И это сам епископ и ведёт рассказ о том, с чего и как всё начиналось: с сечи злой, с меча и огня под напевы «демественников»; с креста на шее, чтоб не отолгались. И случайностью ничто из случившегося не было: ведь не просто же так отправляли Иоакима в Новгород в компании Добрыни, Путяты и некоторого войска, числом явно не малого, коли только из ростовского его отряда можно было отобрать «500 мужей» подрачливее и покрепче. То есть по тем временам это был именно серьёзный военный поход. В данном случае – с конкретной целью подавить сопротивление населения и подчинить его новой власти с иностранной для населения идеологией.
ПО сравнению со всеми остальными нашими летописателями поражает, как всё-то епископ Иоаким запомнил, и всё потом записал. И языком притом вполне понятным, а не тем канцеляритом, на какой только и были способны его позднейшие преемники; никакой тебе зауми, никаких волшебных преображений и чудес; никаких фантастической численности армий ни с той, ни с другой стороны. И это лишний раз доказывает, что писать о событиях внятно, грамотно и без прикрас ромеи умели очень неплохо.
Потому-то, если, читая текст епископа, попробовать животом почувствовать, что тысячу лет назад стояло за Иоакимовыми словами: «И так крестя, Путята пошёл к Киеву», – если и впрямь почувствовать, что следом за Путятой оставалось, что этот «муж смышлёный и храбрый» вытворял на всём его пути от Новгорода до Киева, то тогда и получается в первом приближении ответ на вопрос: а как крестили Русь?
ТОЛЬКО есть с этим ответом одна беда. Представить-то всё это можно и даже при этом содрогнуться, но только источника-то процитированного – нет. Нет той летописи.
Здрасьте пожалуйста! Чего ж голову морочил небылицами?!
Примерно такой и была довольно долго реакция на труд Татищева, в котором рассказ новгородского епископа Иоакима был впервые обнародован. И вот как сам Татищев на подобные вопросы в этом же труде и ответил:
Разыскания мои к сочинению полной и ясной древней истории понуждали меня выискивать всюду полнейшие манускрипты для списания или прочтения. Между многими людьми и местами, где оных чаял, просил я ближнего моего свойственника Мелхиседека Борщова (который по многим монастырям игуменом был, наконец, архимандритом Бизюкова монастыря стал), чтоб мне дал обстоятельное известие, где какие древние истории в книгохранительницах находятся, а ежели в Бизюкове монастыре есть, то б прислал мне для просмотра, ибо я ведал, что он в книгах мало разбирался и меньше охоты к ним имел…
Вот ведь как: целый архимандрит, а в книгах вроде как мало разбирается и даже охоты к ним не имеет!
На это моё письмо, от 1748-го мая 20 числа, получил от него ответ следующего содержания: «По желанию вашему древних историй я никаких здесь не имею, хотя в Успенском Старицком и Отрочем Тверском монастырях и в других, где я прежде был, старых книг письменных есть немало, да какие, подлинно не знаю, из-за того что описей им нет и мне их ныне достать и к вам послать невозможно, разве впредь где достать случай иметь буду.»
Здесь я цитату прерву, чтобы обратить внимание на одну важную деталь, которой и сам поначалу не придал значения.
Мелхиседек Борщов назвал конкретно два монастыря: Успенский Старицкий и Отрочий Тверской. Так вот Успенский Старицкий во времена опричнины при Иване Грозном был одним из главных опорных пунктов опричной администрации. А в Отрочем Тверском и при Грозном, и при его деде Иване III содержали в заточении «еретиков», Максима Грека, например. По консерватизму с Отрочим Тверским тогда мог соперничать, наверное, только Иосифо-Волоколамский. То есть если составлять список мест, где могли прятать «вредные» летописи, то и Успенский Старицкий, и Отрочий Тверской должны были быть в первой пятёрке. Не сомневаюсь, что современникам Татищева, в отличие от нас, всё это было хорошо известно, и вот так подробно им растолковывать нужды не было.