При странных обстоятельствах
Шрифт:
К легкости отношений с ними Чумаков привык быстро и теперь болезненно переживал напряжение, которое возникло между ним и Малининым. И винил в нем Кравца. Этот “человек ниоткуда” тихой сапой забивал гвозди между Чумаковым и Малининым, хоть и был, конечно, случайной личностью в розыске. Ну, пусть он угадал со взломами, хоть и непонятно, почему угадал. Пусть даже так. Но медлительность, явная темнота Кравца, полуграмотность его — все это никак не сочеталось со стилем, принятым у них прежде, — легким, изящным, веселым и товарищеским.
Гриша Коваленко со своей учебой
Ну, повезло Кравцу, ну, допустим, угадал. Хоть никаких аргументов тогда не привел, да и сейчас не имеет. Что это меняет?
— Ценят меня, вот и служу, — отшутился Чумаков.
— А ты знаешь, этот парень, Толя, который к нам ходит альбомы смотреть, он тоже из милиции, — сказала Танечка.
— Уже и Толя? Познакомились?
— Познакомились. Он интересно мыслящий человек. Совсем не такой, каким его Рита представляет.
Чумаков покосился на Танечку. А та шла, размахивая сумкой, она явно не понимала, какое впечатление на Валерия произвели ее слова.
— Хочешь, я вас познакомлю?
— Зачем?
— Ну, интересно.
— Мне неинтересно, — сказал Чумаков. — У меня достаточно знакомых. В том числе и тех, кто не шляется по букинистам в поисках знаний и в надеждах встретить какую-нибудь впечатлительную дурочку.
— Ты что, Валера? — Танечка остановилась и глянула на него внимательно и серьезно. — Ты почему так со мной разговариваешь?
— А как я должен разговаривать? — вспылил Чумаков. — Зачем мне знакомиться с твоим Толей? Про живопись ты ему сама все объяснишь. А про службу в милиции, ты уж меня извини, у нас с ним разные представления.
— Ты же совсем не знаешь человека, а так говоришь.
— Знаю. Все я знаю. И человека твоего знаю, и тебя давно знаю. Только вот понять не могу: ты серьезно со мной говоришь или издеваешься. И вообще — надоело…
— Надоело? — Темные Танечкины глаза внезапно просветлели, она резко повернулась и пошла через улицу.
Ну и пусть. Пусть! Чумаков зашагал широко и решительно.
Утром следующего дня он позвонил на курсы и вызвал к себе Тюрикова. Сварщик, приехав, рассказал, что Миропольский даже дал ему свою машину.
— Залебезил!
Фоторобот они сделали очень быстро — Тюриков молниеносно понял принцип работы и давал поправки четко и точно. Уже через час они принесли в кабинет портрет молодого мужчины с продолговатым, чуть расширенным кверху черепом, аккуратная стрижка с пробором — ничего похожего на новомодные длинные прически, все сдержанно, солидно.
— Ну, все? — спросил сварщик.
Но отпускать Тюрикова Чумаков пока не собирался.
— Можно найти металл, который резали пропавшим аппаратом?
Тюриков задумался:
— На курсах точно ничего нет. Мы ведь металлолом каждый месяц сдаем. Подметаем подчистую — от этого премия зависит. Но нам этот аппарат
— Очень надо, — сказал Чумаков.
— Я понимаю, что надо. Но это придется кронштейн срезать, стойку снимать, а она там забетонирована, а потом все снова наваривать. Ясно?
— Давайте так: я с начальником депо переговорю, они вам помогут, только на месте никому ничего не объясняйте.
— Это и ежу ясно. — Сварщик встал, недовольный, потом вдруг махнул огромной своей лапищей — где наша не пропадала! — Знаешь, — по-свойски уже сказал он Чумакову, — не надо никому ничего звонить там, договариваться. Ты мне лучше разреши машину сгонять. Я съезжу туда, проверну все это дело, сегодня к вечеру или завтра утром притараню тебе это железо. Идет? А с ребятами я быстрей договорюсь, чем ты с начальством.
— Ну, давайте, — согласился Чумаков. — Но если что возникнет, вы мне позвоните.
Чумаков снова отправился в лабораторию, на этот раз к Шульге. Подполковник Шульга, начальник научно-технической лаборатории, в свои сорок пять был строен как юноша, щеголеват и ироничен. На все управление он славился как лучший стрелок — ни один оперативник не мог обойти его на офицерских стрельбах. В длинных и тонких, ухоженных пальцах Шульги таилось непостижимое чутье — едва взяв в руки оружие, он уже словно знал его боевые свойства и сажал пулю за пулей на любой дистанции даже из незнакомых ему систем. Хорошие стрелки пользовались в управлении признанием, а Николай Николаевич Шульга был не хорошим — феноменальным стрелком. Но сам он, казалось, особой гордости от этого не испытывал. А гордился Шульга тем, что знал на память — от начала до конца русскую оперную классику. И напевал вполголоса, мурлыкал ее посреди самых неожиданных занятий, выпадавших неизменно на долю начальника лаборатории.
Подполковник протянул Чумакову коваленковское направление и заключение экспертизы.
— Здесь мы понаписывали, — сказал он скучающе. — Подпись заделана нестойко, это явно не выработанная подпись, а имитационные каракули. Неофициально обращаю твое внимание на то, что липу эту печатала скорей всего женщина, непрофессиональная машинистка. У них обычно перепад между силой удара правой и левой руки значительно больший, чем у мужчин. Напечатано на новой портативной “Олимпии”, а в Ремтресте никаких “Олимпий” нет, у них только и есть что две “Украины”. Усек, молодец?
Эту лениво-барственную манеру Шульги разговаривать Чумаков прощал, как прощали ее все, кто знал Шульгу поближе. Николай Николаевич при всей своей холености и томности был настоящим работником и отличным товарищем. Когда надо, он сам корпел в лаборатории днем и ночью, когда надо, бегал за хлебом и колбасой для своих сотрудников, сам кипятил и заваривал чай. И всегда знал, что действительно срочно, а что может и подождать. Сейчас он выдал Чумакову заключение, сделанное вне всякой очереди. Группа Малинина шла у него сейчас без задержки — “зеленым светом”. А бывало, когда он лениво говорил: