Приговоренный дар. Избранное
Шрифт:
В сущности, ни одна привилегия не стоит именно этой ласковой забронированной в скользкий капрон ноги, которая свободно пружинится в шаге по валкому проходу поездного ресторана, удаляясь по каким-то своим официантским надобностям в сторону кухни-закутка.
Этой чрезвычайно рядовой женской ноге вскорости предстоит выдержать натиск бурлаковских щедрых ласк, которые, пока дремлющие, плавают в сизых хмельных лужах бурлаковских глаз, которыми он с плотоядностью изголодавшегося хищника вклеился, растекся по женственной вполне ординарной жертве, но которая в данные
Взгляд престарелого лоснящегося сатира неотразимый до отвратительности, – и откровенная прямодушность помыслов.
Именно беспримерной наглой простодушностью этот делатель собственных несметных богатств за счет разорения всех прочих мелких хапужников, за счет разора русской местности, спекулируя ею на мировых явных и тайных аукционных торгах, – именно своей беспринципностью и безоглядностью вкупе с неверием ни в какие религиозные догматы господин Бурлаков покорил мое воображение еще до этой знаменательной для нас обоих встречи.
Нынче же он пленил мое сердце, уставшее от бесконечных пустых декларативных лозунгов и обещаний о мере справедливости в этом подлунном мире, лучшем из лучших миров.
Мой приятель и почти работодатель показывал мне пример, как нужно смотреть на этот безумный, загнивающий от собственных испражнений, этот восхитительно шехерезадный волшебный мир, в котором довелось мне очутиться и жить, в котором следует жить на всю отпущенную катушку, отбросив всяческие предрассудки и религиозные ханжеские запреты, – жить именно во всей греховной полноте.
Чудить, удивляться, любострастничать, изменять и влюбляться до беспамятства.
И недрогнувшей дланью убирать с дороги загораживающих ее.
Убирать стой беспощадностью и талантливостью, которой одарил меня князь мира сего. Одарил существо живущее по вселенским вечным часам какие-то микросекундные доли.
И князь неравнодушен к этим личным ничтожным моим мгновениям. Князь забавляется ими…
Мгновения живой кровеносной песчинки, вынужденной вскоре исчезнуть в черной мгле мироздания, в черноте бесконечного времени.
И странное дело, эти проходные безысходно мрачноватые сугубо человеческие пессимистические раздумия о собственной предопределенной бренности и безвестности нисколько не пошатнули во мне куражливого (почти хулиганского) расположения духа, который после принятия оптимальной интеллигентской дозы, напротив, как бы возмужал, по-хорошему раскрепостился, освободившись от легкой, но довольно противной (почти девственной) зажатости после известия моего бравого визави о тайных моих помыслах о дальнейшей его биографии, которую он по каким-то своим соображениям решил продлить до энного, более приемлемого для него срока.
Отлепивши наконец сивые свои лужи от прелестных тугих капроновых подколений официантки, застрявшей у раздаточного окошка, мой обаятельно отвратительный искуситель с домашним бесстыдством поцыркал языком, выуживая застрявшие нитяные лохмотья шкварок, яичницы, лука. Поковырялся в поношенных, частью собственных запломбированных, окороненных зубах левым жирным мизинцем с нарочно отпущенным
По какой-то своей корпоративной моде, многие нынешние скороспелые толстосумы предпочитают украшать именно мизинцы масонскими перстенями с вправленными в них мглистыми равнобедренными ритуальными брильянтами, – господа предпочитают не таиться своей избранности и посвященности. Посвященности в дела князя мира сего…
Я же свои пальцы держал всегда свободными, не обремененными дамскими или ритуальными драгоценностями, если не принимать в счет обручального золотого обода, который, ныне за ненадобностью брошенный в какую-то шкатулку, покрывается патиной, дожидаясь чего-то, надеясь.
У каждого украшения в этой жизни своя личная биография, своя ступень посвящения в абсурдные тайны этого мира, свое убежище, свое забвение и память о прошлом, о прошедших мгновениях наслаждения и обыкновенного обывательского уютного счастья-часа, которого уже никогда не вернуть, не возвратить, – так, если только в воспоминаниях.
В них московская промозглая ранняя осень, кухонный полумрак, пригубленные бокалы с виноградным бессарабским терпким вином, необязательный, немного бессвязный диалог двух, которым сейчас никто не нужен, а нужно именно это обывательское супружеское уединение-отдохновение, отдохновение-отдых после недавних супружеских объятий и ласк, в которых напрочь отсутствовала рутинная супружеская обязательность постельного долга, но обворожительные ласкания, в которых они резвились и купались, как долгочаянные любовники студенческого возраста и темперамента, умело растратив который, они сидят за кухонным столом, в полированной столешне которого отражаются их благодушные в меру разомлевшие лики и блики бокалов с прелестной охлаждающей медальной влагой…
– Петр Нилыч, простите, но я не совсем согласен с вашим утверждением…
– Брось, Игорюша, брось кобениться. Диктант написан, и точка поставлена. Все! Бурлаков два раза не предлагает. У Бурлакова своя амбиция, так.
– …что с женщинами как бы веселее погибать. С женщинами веселее жить. Женщины, позволю заметить, созданы для земных утех. Они великие утешительницы. Они, Петр Нилыч, – второй воздух!
Запись шестая
Плотно затворив глаза веками, я сверху для пущей непроницаемости наложил бесстрашные собственные ладони, и волнующая тьма обступила меня, окутала в свое черное лебяжье одеяло.
Я с нетерпением ждал чудесного ужасного преображения, которого взрослые так страшатся и называют – смерть…
Но чудесной страшной смерти все нет и нет, она почему-то медлит. Она, наверное, хитрая, прячется и подглядывает за моими детскими бесстрашными ужимками. Я знаю, она специально так долго прячется! Она думает, что я испугаюсь долгой темноты, в которой все равно мелькают какие-то разноцветные непонятные игрушки, кляксы, что я устану держать ладони на глазах, потому что еще маленький.