Приключения елочных игрушек
Шрифт:
Когда не было впереди мелей и крутых поворотов, капитан доверял Алеше штурвал. Не каждому мальчику выпадает в жизни такое счастье — вести настоящий корабль, подавая вниз мотористу краткие команды: «Полный вперед! Самый полный!» Кроме того, в таких случаях капитан давал Алеше еще и свою фуражку с «крабом», которая съезжала ему на уши, а на шею вешал тяжелый бинокль, приближающий далекие предметы в пятнадцать раз.
Как-то около полудня из трюма вылез голый по пояс, блестящий от пота и масла моторист и сказал, что надо пристать к берегу, потому что «мотор гонит масло».
А
— Пусть мотор пока остынет, — сказал моторист.
Он помылся, надел чистую рубашку и поднялся по тропинке в лес, а студенты тем временем повесили над костром три ведра — одно для супа, другое для каши, третье для чая, — потому что все равно приближался час обеда.
Знойный июльский полдень не в тягость всему живому у реки. Горячий над берегами и прохладный над водой воздух постоянно в движении, и этот полуденный ветер вольно гуляет над широкими плесами, разводя плескучую волну. Она с тихим хлюпаньем бьет в берега, зеркально сверкает на солнце, и тогда говорят: «Река играет…»
Наш катерок привалился бортом к самому берегу, закрепленный чалкой за корень огромной ивы. От ее горячей коры шел горьковатый запах — запах жаркого лета. Чуть ниже по течению в серебристо-синюю воду вдавался желтый клин песчаной косы. Пестрые коровы стояли по брюхо в воде и уже не пили, а только наслаждались прохладой воды и ветра, сносившего жгучих слепней. К нам подошел пастух в кепке, простреленной дробью, без козырька, и спросил, не везем ли мы на катере соль.
Студенты предложили ему отсыпать из пачки, сколько нужно.
— Нет, — сказал пастух, — мне нужно пуд, или лучше два.
— Зачем же вам столько?
— У нас в деревне пруд ушел, — сказал пастух, — так карася в грязи осталось удивительное количество. Все дно так и шевелится. Теперь будем бочками солить.
Студенты всполошились. Всем захотелось ухи из карасей.
— Далеко деревня? — спросили они.
— Да нет, сразу вот тут, за изволоком.
Четверо взяли корзинки и побежали вверх к лесу.
— Пущай промнутся. Молодые, здоровые, — посмеиваясь, сказал пастух, когда студенты скрылись в лесу.
— Так нет, что ли, карасей-то? — спросил я.
— Какой карась, — спокойно ответил пастух. — У нас в деревне не то, что пруда, колодца нету. Мы водой по трубе из скважины пользуемся.
— Злой ты, старик, вредный, — попенял я ему.
— Я не вредный, — так же спокойно возразил пастух. — Я шутить люблю. Сколько этого народа кажное лето на моего карася поддается, так просто, я тебе скажу, удивительное количество. А хочешь, парнишечка, я тебе сейчас живого лисенка представлю? — обратился он вдруг к Алеше.
— Опять, наверно, шутите? — надулся на него Алеша.
— Нет, не шучу. Вон, гляди-ка.
Он взял Алешу за плечо и показал на высокий берег. Там деревенская дворняжка — невообразимая
— Вишь, загнала в камни лисенка и лютует, не отходит.
— А где же лиса? — спросил Алеша.
— Лиса, надо быть, затаилась. Покуда здесь собака да люди, нипочем не объявится.
— Где лисенок? Где лисенок? Ребята, собака лисенка нашла! — загалдели студенты, услышав наш разговор.
Они гурьбой побежали наверх, спотыкаясь о круглые камни, падая и карабкаясь дальше на четвереньках. Собака залилась еще неистовей.
Вскоре лисенок, завернутый в куртку, был принесен вниз, на палубу катерка. Он не делал попыток к бегству, прижался возле рубки к полу и, попрядывая ушками, глядел в одну точку блестящими влажными глазами. Лопатки остро торчали у него на спине. Студенты дали ему говяжьей тушенки, но он ее есть не стал.
— Не желает городской пищи, — насмешливо сказал пастух. — Ему, шельмецу, подай мышку, или птенца живого.
— Привыкнет, — сказали студенты.
Они порешили на том, что лисенок просто боится их, оставили перед ним тушенку и ушли на берег.
Но прошел час и два, пастух, пообедав с нами, угнал свое стадо, а лисенок все лежал на том же месте, прижавшись к полу. Он был длинный и тоненький, как змейка, способный проникать в узкие норы, стлаться по земле в зарослях травы, извиваться между стволами, камнями, корнями, и выглядел среди громоздкой обстановки катера совсем беспомощным и жалким. И шерсть у него была некрасивая — цвета полинялой рыжей тряпки с сероватым оттенком. Лишь на самой спинке, искристо вспыхивая в лучах солнца, струилась красноватая полоска, словно быстрый огонь по сухой траве.
За эту полоску студенты назвали его Огоньком.
Весь день Огонек вел себя смирно, лежал на палубе в тени от рубки и только весь съеживался, если кто-нибудь проходил мимо. Но с наступлением вечернего затишья, когда река словно остекленела и на берег, на воду легла синяя тень леса, он забеспокоился, забегал, поскуливая по-щенячьи, вдоль борта и укусил за палец студента, пытавшегося его схватить.
Стали устраиваться на ночлег. Студенты сделали из брючного ремня ошейник, надели его на лисенка и привязали толстой веревкой к поручням. Потом оставили перед ним говяжью тушенку, трех уклеек, миску с водой и ушли в кубрик спать.
Спустилась теплая, беззвездная июльская ночь. Прозрачно светилось небо, и этот отраженный свет солнца из-за края земли был так силен, что прибрежные кусты и наш катерок отбрасывали на темную воду еще более темную тень.
Капитан тоже ушел в деревню, искать моториста, и в рубке остались только мы с Алешей. Он долго ворочался у меня под боком, потом затих…
И уж не знаю, приснилось мне это, или было наяву, но только я слышал, как Алеша поднялся, натянул на себя курточку и вышел на палубу. Мне казалось, что стены рубки стали прозрачно-голубыми, как небо, и я видел все, что происходило на палубе. Плавно, точно он, перебирая ногами, летел над палубой, Алеша подошел к Огоньку, а тот сказал ему: