Приключения Петра Макарыча, корреспондента Радиорубки Американской Парфюмерной Фабрики "свобода"
Шрифт:
Матушка моя и давай выгонять бездевственника на улицу, и это ночью-то! Ну я и успокоила ее, хватанув графином по кибесу.
И стала с той поры "Герцогиней", так как титул "Графиня" был присвоен на зоне самой родительнице. А я ее, почитай, опустила.
Так вот, наутро, хватанув стакан самогонки, холерное мое солнышко взошло на кухню, где маман валялась за холодильником, обернуло ее в половую тряпку да и выкинуло в окошко.
– А с какого этажа?
– Димон проявлял явно нездоровое любобытство.
– Да не очень высоко-то
Адвокат уверял на закрытом для инородцев процессе всех честных славян, что жертва во сне так ничего предосудительного и не почуяла, вроде как просто сиганула с дырявым парашютом. Да не прислушался судья, потомственный чернорубашечник, к родовому беловоротничковому еврею. Упекли нас с Бациллой за милу душу.
Пустая кружка Герцогини заскользила по подоконнику в направлении Димона, и тут к разговору подключилась Моча.
– А у меня был случай, - пустила она в ход вставную челюсть, - купила я на рынке молочного поросенка. Тогда еще деньжата водились, потому как подворовывала санитаркой в наркодиспансере.
Приперла его, значит, домой, запендюрила в духовку, а он возьми да и захрюкай от возмущения. Ну, я ему правым кроссом в пятак, а он мне левым джебом в ухо. На счете "девять" очухалась, изловчилась и заапперкотила чушкарика табуреткой по соскам, волоком за дверь и сварганила с лестницы.
– Моча загоготала, да так, что кружка Макарыча съехала с подоконника, шлепнулась ему на ботинок и медленно сползла на пол.
Целехонькая, невредимая и полная, она жизнеутверждающе таращилась снизу вверх: "Какая я ловкая, а?". Журналист поднял ее, погладил, щелкнул по донышку и опустошил под одобрительные возгласы собутыльников.
– Так поросенка продали живого, что ли?
– старый матрос Димон изображал штормовое предупреждение и чутко реагировал на повороты в сюжетах.
– Да нет, он тут вообще ни при чём, - поморщилась Моча.
– Недосвин так и пролежал тихо-мирно в духовке. Просто я, оказывается, с похмелюги перепутала его с соседом по коммуналке. У этого синусоида был вечно заложен нос, вот он и подхрюкивал, как хавронья.
"Старый Мельник" в который уже раз плюхнулся на "Завалинку" привокзального кафе, и ерш зашерстил в извилинах Петра Макарыча.
– А я однажды стоял в очереди за рыбой, - внес он лепту в копилку идиотизма, - как вдруг одноногий мужик снял с костыля кованый ботинок и принялся колотить им тощую бородатую тетку, приговаривая: "Камбала - костлявая рыба, камбала - костлявая рыба".
Когда его вязали, он все бубнил нараспев: "Камбала, камбала, ну зачем ты мне дала?".
История попала в сводку происшествий "Вечерней Москвы". Оказывается, дядька был заядлым рыбаком из древней династии амфибий, вот и принял худосочную дамочку за камбалу, с которой у его прапрапрадеда состоялся бурный роман с чешуйно-венерическими последствиями.
Веселье набирало славные обороты. До отхода
Герцогиня, лязгнув клыком, взяла Димона под локоть и затянула:
"Если б не было б ерша,
Не была б я хороша,
А поскольку ерш на месте,
Я прекрасна, словно бестия".
Димон подхватил:
"Полюбил я Инку в святки,
И напился для порядка,
А проснулся на заре -
Нету Инки на дворе".
Моча не отставала:
"Я купила поросенка,
Он визжал и пукал звонко,
И сосед по коммуналке
Получил по морде скалкой".
Макарыч присоединился:
"Я влюбился в Ирму с Флоркой,
А они гуляли с Жоркой,
Но я парень не промах,
Засандалил Жорке в пах".
Гибельбаба из-за стойки бара выдала о своем:
"Наливаю водку я,
И ты пьяный, как свинья,
А свинья, когда пьяна,
Спит в хлеву всегда одна".
И четверо у подоконника пустились в пляс, смахивающий на ритуальный танец сатанистов. Моча держала Димона за уши, а Герцогиня двумя пальцами зажала Макарычу нос.
Вдруг дамы шлепнулись на пол и тут же вскочили. Опять ухнули и вновь вспорхнули. Так повторилось пять раз.
– У нас врожденно-приобретенная эпилепсия, - объяснила Моча.
– Это была прелюдия, а сейчас начнется настоящий припадок.
И действительно, через мгновение и та, и другая закатили глаза, зашипели пеной и рухнули сызнова. Окружающие не обращали на них никакого внимания.
Макарыч подскочил к Гибельбабе, но и барменша сохраняла абсолютное спокойствие.
– Не переживайте, этих господ мы хорошо знаем, - она окликнула Димона и смастерила ему полный стакан скоча, и не какого-нибудь подольского "Ballantines", а самого что ни на есть ирландского "Jack Daniels".
– За счет заведения!
– томные очи Гибельбабы безжалостно и неумолимо погружали Димона в пучину предательских страстей.
Снявшись с якоря трезвости, душа старого матроса судорожно пыталась отбояриться и от семейных оков. Она закачалась на волнах Амура, лихорадочно соображая нестандартный комплимент. Для начала Димон решил воспеть неземную красоту Гибельбабы, придумав потрясающее по силе, глубине и нежности сравнение ее лица "с жирным блином, в который так и хочется завернуться сладкой творожной массой".