Приключения сомнамбулы. Том 1
Шрифт:
Захлёстываемый восторгом-ужасом, чувствовал даже, что вовсе не выкрикивал формально-новое слово, не прозревал-провозглашал новый эстетически-рискованный стиль – вмешивался в жизнь, творил инструментами искусства тайную расправу над ней.
Недаром испытали шок и отъявленные факультетские «леваки» – изумлённые, обступили подрамники и бледного Соснина; возбудились, галдели, обычно неугомонно-шумный, горячий Кешка онемел и оцепенел, как загипнотизированный.
В голове у Соснина клубился туман; в ушах звенело, едва различал далёкие-далёкие недоуменные голоса.
Заявился Гена Алексеев; окончил институт, но молва нашла.
Влетел в центр экспозиции Шанский;
Протиснулся озадаченный Файервассер; спешил, синий халат не снял.
Вернулся из своего кабинета Нешердяев, с загадочной улыбочкой врезался в толчею студентов и каллиграфически-чётко вывел под жирной четвёркой с минусом короткое и ясное, то самое, что и на памятной отмывке, заключённое в скобки слово «фонд». Объяснил: привлекла многоликая образность, несомненно, спорной, но яркой, оригинальной вещи, и потому, посоветовавшись на кафедре… раздались одобрительные возгласы, Кешка, очнувшись, зааплодировал.
В дверь заглянул Сухинов, в руке нелепо болтался чайник – сделал крюк, обогнув рисовальный класс, не понимал куда толпа валит… Увидев Нешердяева, Игнат Константинович успокоился, топтался, прислушиваясь.
Тут и Зметный вошёл, спотыкаясь на каждом шажке ортопедическими ботинками, молча застыл перед подрамниками; думал.
Учинит ли проверку волшебным зеркальцем?
Нет, зеркальца не достал… медленно двинулся вдоль экспозиции, глазки впивались в хитро скомпанованные чертежи, картинки.
Чего ещё желать? Полный сбор!
А потом, пока праздновали громкий успех Соснина в чебуречной, сенсацию кто-то изрезал бритвой, склеивать было бы бесполезно… Вот так «фонд»! И впрямь дьявольщина сквозила в неосмотрительном открытии – глаз ли, сглаз вызвали вместе с восторгами подсознательную звериную зависть, ярость… но говорили о вандализме, вспоминали психа, изрезавшего полотно Репина.
Расследование ничего не дало.
Лаборантка Зиночка, которой Нешердяев поручил внести яркую оригинальную вещь в реестр фонда, на уже опустевшей выставке, где намеревалась пересчитать подрамники, застала, правда, у искромсанной сенсации курсанта факультета приморской фортификакации, однако тот, пусть и смутившись, объяснил, что шёл в фундаментальную библиотеку и заблудился на чужом факультете.
Изрезали и сам проект, и серию иллюстративных пейзажиков, искажённых зеркалом, словно самим кривым зеркалом и написанных…
Как на такое поднялась рука с бритвой?
Разворошившись, затихала листва.
Коробились, беспомощно превращались в карликовые деревца липы, меж ними текла алая аллейка заката, подальше липы вновь разрастались, и… сплющивались, сбивались в чёрное силуэтное пятно, блуждавшее, слепившее отблесками. И грозно красил сферу закат, её заливала кровь. И – сразу, рыдышком – сфера блекла, бледнела и тускнела, чтобы с рассветом лихорадочно разрумяниться – серия написанных по-мокрому, на брусничной воде, картинок посвящалась свето-цветовым капризам зеркального ока; в кульминации – динамичная, контрастная, со вспышками в ночи – пульсировала иллюминация… цепочки огней пересекались, расходились, как обрамления взлётно-посадочных полос марсианского космодрома. Но венчавший серию лист убеждал в том, что театр завис над омытой атмосферой землёй: по верхней половине сферы плыли, соскальзывая к горизонту и запутываясь в ветвях, пухлые облака; солнечное утро, роса на траве.
И – вокруг эллипсовидных ландшафтов – ничего.
Совсем ничего! – белая пустыня бумаги. Мир угас, лишь в зеркальной чечевице зарождалась и разгоралась жизнь?
В том-то и фокус – реального мира не стало,
– Это интересно, – тихонечко молвил Зметный, тронув Соснина за локоть; неприятно запахло старостью… в чём душа держалась? Выцветшие глазки попыхивали, словно бесконечно-далёкие звёзды, красными огоньками.
– Что «это», чем интересно, Евсей Захарович? – прошептал Соснин, вдруг потерявший голос.
– Это – магический кристалл в действии, вы застигли врасплох миг творения, понимаете? – у Соснина запрыгало сердце, – вам также удалось смоделировать образ антимира, его динамическую объёмность… вы не только заглянули туда, где поток времени волен поменять направление, но и выглянули оттуда: наш мир, поменявшись местами с антимиром, будто б стал для вас внешним… знакомое, близкое предстало потусторонним, – на висках Зметного светился, еле шевелясь, пух.
– Я не думал, что проник, не мог подумать… и не чувствовал, что время там потекло иначе, по-своему… там, в антимире… – сердце не унималось: заглянул туда, выглянул – от туда?
Зметный кивнул.
– Но как иначе, как по-своему, Евсей Захарович?
– Как в творчестве и в памяти, не линейно, – прошептал Зметный и виновато втянул головку в плечи, улыбнулся.
– А в жизни – только линейно?
– Нет, не только линейно, – Зметный испытующе посмотрел на Соснина, как если бы окончательно оценивал зрелость прикоснувшегося к заветной тайне ученика, способность его проникнуть в глубину поэтического обобщения-объяснения, которым он, учитель, захотел-таки поделиться; решившись, с усилием пропел надтреснутым голоском. – И чем зеркальней отражает кристалл искусства лик земной, тем явственней нас поражает в нём жизнь иная, свет иной, – приблизилось жёлтое высохшее лицо, – однако жизненные аномалии времени вне творчества и памяти, что невидимки… С застывшей на бесцветных губах улыбкой коснулся сухой трясущейся кистью белого бумажного поля. – Хотя это – познавательно-методическая сторона дела, а творческая – таит опасный соблазн. Зеркало всеядно, вбирает скопом образы мира и… и учтите… непременно учтите…
Навис Сухинов, прислушивался.
Зметный – от греха подальше? – медленно побрёл, спотыкаясь, к двери.
– Я действительно не думал об этом, – повторил, словно оправдывался, Соснин, когда в его плечо ткнулся Шанский.
– Так бывает, бывает, Ил, ты совершил открытие, о котором не помышлял, – Шанского, будущего искусствоведа, спешно явившегося из Академии Художеств на зов чего-то досель невиданного, было не унять. – Ты зримо доказал, что глаз, взгляд – не инструменты видения, но самоё видение. Это больше, чем хлёсткая идея, это мировоззренческий проект, проект-открытие, проект-событие… – столь возвышенно Шанский отзывался раньше разве что о теориях самого Зметного.
Шанского понесло.
– Искусство, воплощая фантазии художника, деформирует мир. Твоё сферическое, кривое зеркало-глаз порождает сонмы деформаций, не зря, наверное, ты изображал свой театр как заключённый в объёмный эллипс, всякий раз иначе искорёженный парк. Об этом хотя бы думал?
– Не думал, ощущал интуитивно… ты слышал? Чьи строки читал он, про зеркальный кристалл и иную жизнь? Мои смутные ощущения он свёл в чеканную формулу.
– Узнаем, чьё стихотворение читал, прочешем каталоги библиотек, узнаем!