Приключения сомнамбулы. Том 1
Шрифт:
Дверь на лестницу шумно распахнулась, закачалась на петлях, когда поднялся ещё только на промежуточную площадку; за дверью – никого.
По коридору гулял сквозняк – дверь на чёрную лестницу тоже почему-то была открыта; пошёл на ощупь, запахло корицей, ванилью – ага, достиг коридорной вешалки с Дусиной спецодеждой, но не осмелился включить лампочку у Дусиной двери.
Глаза привыкали к темноте.
– Посторонись, посторонись! – внезапно вырвался из раскисавшего мрака, отшвырнул Соснина каменным плечом Фильшин, за ним две незнакомые фигуры тащили носилки с продолговатым свёртком.
– Назад, назад, мудаки! – рявкнул над ухом Соснина Фильшин, поменявший на ходу план, – не через
Носилки накренились, покряхтев, носильщики кое-как развернулись, тяжело поплыли назад, к выходу на чёрную лестницу, за носилками побежала истерически заголосившая Ася.
– Виктора Всеволодовича задушили, – зашептала Раиса Исааковна, которая сидела рядом с матерью за столом, – пили чай.
– Кто задушил?
Раиса Исааковна, округлив глаза, приложила палец к жирно-красным губам, но не удержалась, шепнула. – Свои.
– За что задушили?
– Много знал, – потянулась к чашке Раиса Исааковна.
– Уже вынесли? – спросила мать, поднимаясь из-за стола. Соснин выглянул в окно.
Носилки загружали в кузов стоявшего посреди двора грузовика, за носилками вскарабкивались две фигуры; Фильшин помог закрыть борт, залез в кабину.
Занятно… Юлия Павловна, жеманная дама с помятым, заспанным, словно маскировавшим неукротимую душевную энергию ликом, оперённым красно-рыжими, до корней сожжёнными хной короткими волосами, с помощью Бызова увлечённо уточняла рисунок ветвей на семейном древе, под сенью коего перебирала бесценные черновики покойного мужа, раскладывала пасьянсы, или – чаще всего – убивала пустые часы за английскими детективами с измазанной помадой папироской в нервных, с узелками ранней подагры, пальцах. Однако, поднявшись из театральной кассы, словно очнувшись, она и варила обед, кормила, живо, с дрожью в голосе наставляла. За чаем или кофе с цикорием с носовыми капризными интонациями рассказывала одноклассникам сына, задержавшимся после уроков, об исторических и научных реликвиях, хранившихся в высоченных застеклённых шкафах, о выдающихся деятелях культуры, искусства, когда-то, в достославные 20–30 годы, почитаемые ею, будто золотой век, оживлявших смехом, звоном бокалов это омертвевшее собрание книг и рукописей. – Там, у окна, сидя в том кресле, – вспоминала Юлия Павловна, – Эйхенбаум впервые прочёл нам «Как сделана «Шинель» Гоголя»… А Юрий Николаевич делился идеями… Не раз вспоминала розыгрыши, шуточки, общий взрыв хохота, который случился, когда ползунок-Валерка, надоедливо теребивший носы и волосы то одного, то другого из гостей-формалистов, омочил-таки обтянутые новыми штанами коленки Шкловского.
Много позднее Шанский углядел в непроизвольном младенческом отправлении символический акт, едва ли не вызов, который юный наследник славной филологической школы бросил её ярчайшему и т. д. Но, пожалуй, Шанский переоценил значение исторического пи-пи, Бухтин-младший, с годами и сам ставший знаменитостью в узком кругу новаторов, искренне чтил Шкловского, Лотмана, Беленкова; нет-нет, не сбрасывал с парохода, не свергал с пьедесталов.
Зато сразу после исчисления Бызовым генетических пропорций Бухтинских ингридиентов Шанский дополнил яркий ряд прозвищ, провидчески окрестил Валерку Коктейлем – Шанский, напомним, любил посмаковать словечки новые, модные, едва запущенные в речевой оборот – подолгу, как леденцы, во рту перекатывал. Коктейль – наконец-то выдыхал-выплёвывал он, имея ввиду, впрочем, не столько
Как только не сокращали двойную Валеркину фамилию – и Бух, и Гак… Шанский называл Валерку Бух с Гаком, имея в виду его всепоглощающую страсть к книге. Да, Бух с Гаком; затем ещё и Коктейль.
Но много раньше приклеилась к нему кличка Нос: нос-клинок впечатлял.
Рубильник, секира янычара, причудливое лекало с дырочками-ноздрями. Тут-то и намёка не было на генетический детектив – сын законно унаследовал отцовский нос, хотя и превзошёл размерами, подвижностью, о, безудержные подёргивания кончика, гармошки на переносице так изменяли форму носа, что, казалось, нос-исполин вот-вот вообще отскочит от физиономии и наследственное сходство исчезнет, зато обнаружится сходство с гоголевским майором.
Но не сразу нос вырос… Валерка оставался первым учеником, с младших классов – критиком школьной литературной моды: да, издевался над «Зелёными цепочками», «Четвёртой высотой»… Возвышенные вкусы семьи сразу и навсегда связали его с серьёзными книгами, даже тогда, когда одноклассники с подачи Шанского кинулись удовлетворять сексуальное любопытство «Гигиеной брака», Валерка читал по-французски «Опасные связи», потом… потом сочинил остроумную статью «Опасные связи» как производственный роман» – заставил филологические умы считаться с индивидуальными научными притязаниями младшего Бухтина-Гаковского.
Удивительно ли, что Лев Яковлевич Фейгин, словесник, как он не без гордости себя называл, и на урок-то спешил ради Валерки, наделённого недюженными способностями, назначенного свыше – в отличие от Юлии Павловны, Лев Яковлевич ничуть в этом не сомневался! – продолжить миссию отца, гениального друга Тынянова, Эйхенбаума, Шкловского, автора филологических откровений, с которыми – хвастал Лев Яковлевич – и он успел трепетно познакомиться в довоенную ещё пору, прослушав курс Соломона Борисовича в университете до того, как гений несправедливо попал в опалу.
Однако Валерка, литературный принц, по рождению обречённый на безнаказанность, не упускал случая подкалывать Льва Яковлевича вроде бы наивными вопросиками: можно ли – спрашивал, к примеру, Валерка – считать Зощенку советским Гоголем или Щедриным? Лев Яковлевич натужно краснел, э-э-экал, подыскивая осторожный и неглупый ответ, вклинивался плут-Шанский с двусмысленной репликой, мол, пока Зощенко – антисоветский Гоголь или Щедрин, хотя вполне готов перевоспитаться. И сразу Шанский мог застигнуть врасплох, серьёзно спросив, – чего больше, Лев Яковлевич, в социалистическом реализме – социализма или реализма? И поддразнивал словесника, благоговевшего перед классиками, смешно перевирал фамилии литературных героев: доктор Тр-р-рупов – грассировал Шанский, класс заходился хохотом. Но Лев Яковлевич не отличался злопамятностью, его и ранило, и вылечивало острое слово, не зря, смешивая восхищение с иронией, со счастливой улыбкой произносил: «наш пострел».