Приключения техасского натуралиста

Бедичек Рой

Можно привести много подобных примеров, когда одно животное стоит на страже (конечно, не намеренно), охраняя другие виды животных. Есть, скажем, два вида растительноядных уток, которые объединяются между собой в наших южных водах. Один вид питается подводной растительностью, другой — тем, что находит на поверхности. Первые, ныряя, отщипывают кусочки подводных растений, которые всплывают на поверхность и попадают в клювы тех, кто не любит нырять за своим обедом.

Воловьи птицы (желтушники) вьются перед носом пасущихся коров, питаясь насекомыми, которых коровы поднимают в воздух из травы. Однажды я и сам вошел в подобные отношения с ласточками. Птицы вились вокруг меня, буквально у самой головы, что не слишком-то приятно, и, казалось, хотели вступить в непосредственный контакт с живым существом иного вида. Стоило мне остановиться —

они тоже кружили на одном месте; я шел дальше — и они опять заинтересованно сопровождали меня. Я был почти польщен этим вниманием, пока не нашел ему вполне прозаического объяснения. Шагая по зарослям высокой травы, я невольно поднимал из нее тысячи почти невидимых для меня маленьких насекомых. А поскольку ласточки не способны выловить их в траве, они и пользуются «услугами» таких, как я, большеногих земных животных!

В данный момент за моим окном на верхней ветви старого виргинского дуба сидит пересмешник и яростно бросается на любого нарушителя, будь то птица или какое-нибудь животное, пытающегося приблизиться к дубу. Даже коза старается избежать его гнева, не говоря уже о каких-нибудь там сойках или малиновках, улетающих прочь с пронзительным криком. После каждой такой атаки на тех, кто якобы покушается на его гордое одиночество, пересмешник вновь взлетает на ветку, гнев его явно стихает, а чувство удовлетворения и самоутверждения превалирует над всеми прочими. Этот изгой-одиночка ни в чем не уступает ни зверю, ни даже человеку. Отвоевав себе минуту покоя, минуту полного господства над природой, он начинает петь.

На лужайке в пятидесяти ярдах отсюда дружно кормятся очаровательные щеглы. Один из них вдруг взлетает на ближайшее дерево — тут же, как по сигналу, поднимаются все остальные, чтобы оккупировать дерево ильма и поклевать там нежные почки. Эти крошечные птички кучно летают, вместе кормятся и отдыхают. Они живут тесным сообществом, создавая вокруг себя обстановку взаимного доброжелательства и терпимости. Но в длительном полете щеглы становятся менее сплоченными, делятся на стайки, в каждой начинается какое-то свое беспорядочное движение: кажется даже, что отдельные особи сопротивляются воле стаи, но не в силах преодолеть ее. Напротив, скворцы и свиристели этой воле полностью подчинены и летят обычно как единое целое.

Через несколько недель эту же самую лужайку займут сотни спизелл воробьиных. Они тоже будут кормиться нежными ростками, но отнюдь не в такой толкотне, держа между собой расстояние вдвое большее, чем щеглы. Будучи вспугнутыми, они и в воздух взлетают иначе: сначала поднимается одна группа, мгновением позже — другая, за ней — третья… Все взлетают на одно дерево, но каждая птичка движется по своему пути, а не так, как щеглы, которых будто кто-то дергает за единую веревочку. Да и рассаживаются спизеллы по разным веткам. Короче говоря, воля стаи в данном случае не проявляет себя столь жестко.

Стаи бывают разные: и чисто анархические, где отдельные особи мало подчиняются воле группы, и слегка напоминающие общность, и такие группы, где отдельная особь полностью стушевывается, а стая во время полета становится единым организмом. Группы скворцов, пересекающих страну, готовы распасться в любой момент; зато мигрирующие гуси математически организованы.

Прошлой осенью я как-то утром наблюдал тысячи белолобых гусей, прилетающих в бухту вблизи Остуэлла. Во время полета они держали совершенный строй, обнаруживая прекрасную дисциплину и ни одним пером не нарушая четкости линий, пока стая не опустилась до высоты около шестидесяти метров над поверхностью воды. Вдруг произошло нечто удивительное. Строй неожиданно рассыпался, птицы начали отделяться от него, качаясь из стороны в сторону и кувыркаясь, пока не приблизились к воде, над которой снова выправились в воздухе и, приводнившись, заскользили по поверхности, как обычные гуси.

Мне хочется думать, что эти акробатические трюки в воздухе являлись выражением радости индивидуума, вновь обретающего свободу после длительного полета из зимних краев к прибежищу южных вод. Птичья радость была подобна восторгу мальчишек, вырвавшихся из школы после уроков, освободившихся наконец от оков дисциплины и потому бурно выражающих свои анархические склонности.

На пастбище то тут, то там хрипло каркают вороны. Даже это, казалось бы, бессмысленное карканье тоже преследует свою цель,

которая состоит отнюдь не в том, чтобы раздражить человека или животное. Карканье — средство контакта и общения между отдельными особями вида, находящимися на большом расстоянии друг от друга. Ворона становится беспокойной, если не слышит время от времени карканья других ворон, и начинает искать место, где слышны ответные звуки. Найдя пищу, ворона призывает к себе подруг — так же поступают и сойки, пока все не наедятся или пока все не будет съедено. Вороны не менее общительны, чем щеглы, но способ питания заставляет их распределяться по большей площади, и громкий голос позволяет поддерживать при этом контакт друг с другом.

На мексиканской границе водятся чачалаки (курочки-старушки). Благодаря своей способности общаться с помощью криков они могут рассеиваться на огромной территории. Мне говорили, что эти птицы повторяют крик, услышанный издалека, пока зов не подхватит третья птица. Эта замечательная цепочка распространяется в субтропических дебрях на мили вокруг. Таким образом птички, одиноко сидящие в своих укрытиях, своеобразно объединяются — они напоминают мне домохозяек, собравшихся на вечере отдыха, чтобы разрядиться после ежедневных трудов.

Так идет жизнь по единому природному плану. В каждом существе заложен принцип единства и симметрии, сдерживающий силы анархии. Точно так же и во всей природе, несмотря на кажущиеся противоречия, существует нечто объединяющее.

Арабская пословица говорит: «Славьте Аллаха за бесконечное многообразие его творения». Добавим: и за многочисленные свидетельства единого плана творения. Сообщества живых существ, их взаимозависимость, паразитирование, отношения хищников и их жертв — все это сплетает жизнь, животную и растительную, в единый целостный организм. И не чудо ли то, что время от времени мы ощущаем пульс общего сочувствия, бьющийся во всей природе. «Я не мог бы, — говорит Спиноза, — отделить Бога от Природы».

Английский профессор, которым я восхищался в колледже, любил читать своему классу сочинение Браунинга «Послание, содержащее необычные медицинские ощущения Каршиша, арабского врачевателя». Лишь через много лет я понял, почему у него перехватывало дыхание и слезы наполняли его глаза, когда он декламировал последние строки:

Он не только Всемогущ, но и Вселюбящ;

И сквозь грозные раскаты грома вечно раздается:

«Да не устанет биться сердце, вложенное Мною в грудь Природы».

Глава девятая

Искусственные цыплята

Чего мне больше всего не хватает на ферме, где я гощу, так это курицы с цыплятами из моего детства. Правда, здесь выращивают сотни бройлеров — часть идет на мясо, часть становится курами-несушками. Но не видно больше квохчущей наседки с кучкой живых пушистых комочков. Мне не хватает зрелища озабоченно роющейся в земле курицы, сзывающей громким кудахтаньем разбежавшихся цыплят, которые тотчас несутся к ней за своей долей только что найденного червя. А чего стоила картина отдыха цыплят, зарывшихся в мамашины перья, чтобы вздремнуть: тут и там из-под наседки высовывалась головка с сонными глазками. И всегда находилась парочка предприимчивых цыплят, которые взбирались на самый верх, грея свои отсыревшие в росе лапки на теле матери и укрываясь в ее перьях. Именно эта сцена запечатлена в моей памяти в качестве одной из наиболее трогательных идиллий сельского подворья. Весенняя ферма без наседок и цыплят во многом утратила свое древнее очарование.