Приметы весны
Шрифт:
— Меня? — глаза Коваля удивленно уставились на Сигова. — При чем здесь я?
— Как «при чем»? — рассмеялся Сигов. — Давай-ка мысленно заполним анкету. Год рождения? Молодой. Образование? Высшее. Отношение к советской власти? Самое хорошее и непосредственное. С людьми работать умеет. Все новое поддерживает. Трудовая деятельность — как на ладони.: землекоп, машинист стана, начальник смены… Все, что требуется. Так, Миша?
Коваль молчал, все еще находясь в замешательстве.
— Смотри, как растерялся парень! — воскликнул Сигов. — Иди домой, подумай, а вечером приходи
Коваль не пошел домой. Надо забежать в клуб к Шурочке, поговорить с ней. Что скажет Шурочка?.. И что скажет Вера Павловна?.. Об этом думать было как-то неприятно. Скажет, специально критиковал Гусева, чтобы выслужиться. Ну и пусть говорит!.. А ему хочется быть начальником цеха? Коваль даже остановился и мысленно представил себе: кабинет Гусева, большой стол, покрытый зеленым сукном… Цех… Большой цех, он теперь стал казаться еще больше. Потому что теперь цех — это все: и станы, и отделка, и механический… И много-много людей… До сих пор ты отвечал только за тех, с кем работал в одной смене. А теперь будет иначе. Ты дома, а в цехе работают. И ты за них тоже отвечаешь… Днем и ночью… Это, должно быть, трудно… Да. Но это интересно… Можно будет совсем иначе все сделать, не так, как при Гусеве… И люди, наверное, будут довольны, что его назначили начальником цеха. Гнатюк, Чернов, Козуб, Клименко… Все свои.
Коваль обрадовался, когда, зайдя в библиотеку, увидел, что там нет посетителей.
— Почему ты пришел? — встревоженно спросила Шурочка. — Что-нибудь случилось?..
— Нет… Да. Мне нужно с тобой поговорить, посоветоваться.
— Ну, что такое, говори скорее.
— Меня сейчас вызвали в партком… Петрович. Сказал, что хотят назначить начальником цеха.
— Тебя? — Удивление и радость появились в глазах Шурочки.
— Да, меня.
— Ты согласился?
— Еще не знаю. Трудно это… Опыта нет.
— Глупый ты мой. Соглашайся. Конечно, соглашайся! Мало разве таких молодых, как ты, выдвигают. И не только начальниками цехов. Директорами. На сколько Коломиец старше тебя?
— На два года.
— Вот видишь. А его назначили директором. И он же неплохо работает?
— Неплохо.
Шурочка поцеловала Коваля.
— У-у, медведь мой, — заговорила она нежно. — Теперь медведь мой станет большим начальником. Совсем не подступись. Злой будет, выговора начнет выносить. И дома, смотри, книгу приказов заведет.
Она расхохоталась, и Коваль тоже рассмеялся.
Но Шурочка вдруг присмирела и спросила нерешительно:
— Нам теперь, наверное, квартиру дадут? Правда, Мишенька?
— Не знаю. Наверное, дадут.
— А сколько Гусев получает?
— Кажется, полторы тысячи. Не знаю точно.
— Ого! Столько денег! Вот мы всего накупим!
— Ну что ты говоришь, Шурочка, — растерянно сказал Коваль. — Нехорошо как. При чем здесь квартира, деньги?..
Лицо Шурочки потускнело и сделалось печальным.
— А разве нельзя об этом говорить? — спросила она удивленно. — Каждый человек хочет лучше жить.
— Правильно, Шура. Об этом можно говорить. Только не сейчас… Сейчас я хотел о другом.
— Прости меня, —
Коваль поглядел на растерянное лицо Шурочки и поцеловал ее. Но ему было почему-то не по себе.
Как ни хотелось Михо, но на завод он попал не сразу. С утра Гнатюк должен был пойти на работу и вечером попросил Чернова:
— Завтра пойди с Михо в отдел кадров и оформи его в прокатный цех. Скажешь, что я с Коломийцем договорился. Там быстро всё сделают.
Но разве предугадаешь все козни, которые может подстроить жизнь! Начальника отдела кадров Гандзия призвали в армию. Назначенный вместо него Петр Прокофьевич Щетинин, бывший его заместитель, почувствовав себя полновластным хозяином, вел дела так, как считал нужным.
— В советском учреждении должен быть порядок, — говорил он секретарю отдела кадров Кате Радько. — Дай людям волю, так они из любого учреждения кабак устроят. А у нас должен быть порядок. Ясно? — Откинувшись на спинку кресла, Щетинин поглядел на чернильный прибор и, заметив, что он стоит не точно по центру стола, передвинул его, довольно повторяя: — По-ря-до-чек.
Потом вскинул кабаньи глаза на Катю и продолжал:
— А у нас учреждение особое. — Слово «особое» он произнес с ударением. — Мы кадрами занимаемся. Мы должны не просто пропускать людей, как пропускают через санпропускник — обмыл, выжег вшей из белья, и будь здоров! Нам надо каждому человеку внутрь залезть, знать, что у каждого делается под ногтем.
Увидев, что Катя улыбается, он недовольно сказал:
— Чего смеешься? Это правильные слова. Мы должны знать все, что у человека. Да, да! Тебе противно это? А мы и должны копаться в грязи, знать о человеке не столько хорошее, сколько плохое. О хорошем он сам расскажет, а вот грязное… То, что показывать людям не хочется, он постарается спрятать подальше…
Маленькие глазки Щетинина становились в это время еще меньше. Мясистый синеватый нос, торчавший, как уродливая картофелина, на конопатом лице, производил хлюпающие звуки. Катя никогда не видела бегемота, но когда Щетинин начинал вот так хлюпать носом, она думала: «Хлюпает, как бегемот», — и брезгливо отворачивалась от него. А Щетинин продолжал с увлечением:
— А мы эту кадру за ушко да на солнышко, — (хлюп-хлюп). — За ушко да на солнышко. Выходи-ка сюда и расскажи: кто твой папа, кто мама? А если папа и мама хорошие, давай-ка глянем, кто дед, кто бабка, кто тетя, кто дядя…
Лицо Щетинина стало лукаво-хищным. Он поднял правую руку и, уткнув указательный палец в предполагаемую «кадру», назидательно произнес:
— Жизнь, она долгая, считай год за годом, день за днем, а каждый день — это двадцать четыре часа. Человек чего только за свою жизнь ни натворит, с кем только ни встретится, сколько друзей и товарищей у него! А кто они, что делали, что делают?.. Ты только возьмись как следует за личное дело — и все раскопаешь. Вчитайся в каждую строчку биографии — и найдешь, обязательно что-нибудь найдешь… И тогда ходу ему не давай…