Приметы весны
Шрифт:
— Допомогал он мне завсегда, — оправдывался он. — Не могу я.
— А сколько же он содрал с тебя за те подачки? Паразит он! — говорили Гнатюку.
— Не можу… Сам знаю, что паразит, а не можу. Нехай без меня его раскулачат.
Одна рука Гнатюка, конечно, никакой роли не сыграла. Христича раскулачили, а после злодейского убийства судили. Но Митюха пользовался этим случаем, чтобы уязвить отца.
— Из-за тебя и остался я без образования, — корил его Митюха. — Кабы не поддерживал этого кровопийцу, кончил бы я семилетку
Отец в таких случаях пасовал, словно действительно чувствовал свою вину. Но каждый такой спор оставлял в нем заметный след, еще более заметный оттого, что он старался скрыть боль и озлобление против старшего сына.
Когда все село потянулось в колхоз, записался скрепя сердце и Гнатюк. Но дела в колхозе долго не ладились. Сначала напутали с коровами. Свели на общий баз и коров, и коз. А однажды заговорили даже о том, что и птицу надо на одной ферме собрать. Потом сказали, что корову каждый может иметь свою. Но не чувствовали еще люди, что все уже установилось, не знали, как оно дальше будет. Работали нехотя, с оглядкой, как на чужого. Урожай был плохой, жили бедно.
— Пойдешь на мельницу работать, — сказал однажды отец Саше. — Я с Букиным договорился. Возьмет тебя.
Но у Саши думка была совсем другая. Учиться хотелось. Не в четырехлетке. В городской школе. Он сказал об этом отцу. И тогда вылилось наружу невысказанное, то, что застыло тяжелым камнем на сердце.
— Хватит мне ученых!.. Сытый уже Митюхой. Работать иди. И все.
А спустя неделю Саша получил письмо от Виктора Чернова, уехавшего на юг, в Приморск. Писал он, что устроился на стройке. Хороший заработок. И учиться можно.
Саша сказал о письме отцу.
Отец тогда сильно избил его. И вспоминать больно. А ночью ушел Саша на станцию.
Отец не отвечал на письма. Мать писала, что злится он, имя Сашкино вспоминать в доме не дозволяет.
Со временем отлегла обида. Лучше жить стало — и сердце смягчилось.
Однажды Саша получил письмо и узнал корявый почерк отца. Писал, что собирается приехать. А неделю спустя принесли телеграмму: помер отец. Внезапно. Так и не довелось помириться.
…Сердце у Саши тоскливо сжалось, когда он поглядел в глаза Михо.
— Что поссорился с отцом, — конечно, нехорошо… А что же наговорил этот Чурило?
— Много наговорил. Что я цыганам говорю не кочевать, в колхоз пойти. У коммунистов, значит, учусь… — Михо замялся. — И на цыганке не женюсь. Он хотел сосватать мне Полину, дочку свою… А я не хочу.
Гнатюк опять задумался, стараясь разобраться в том сложном, что происходит в душе этого цыгана.
— Да, это понятно, — сказал он. — Боится, чтоб не разбежался его табор. Некого будет тогда эксплуатировать… Ну, значит, некого будет обирать, — добавил он, боясь, что Михо не поймет.
— Правильно говоришь, — обрадовался Михо. — Обирает он своих. У-у, кровопийца!
И, волнуясь, торопясь, начал
Гнатюк слушал, не прерывая. Потом, когда Михо умолк, сказал:
— Ну вот, видишь, какие у вас там порядки. Получается, вроде не было у нас Октябрьской революции, вроде все еще при царе живете.
Потом, вспомнив, что Михо пришел к нему не разговоры о политике слушать, сказал ободряюще:
— Ничего, Михо, не дрейфь. Правильно ты сделал, что порвал с табором. Устроишься на завод, другим человеком станешь. А с отцом… с отцом еще не все потеряно. Помиритесь. И отец поймет, что не та дорога у него. Не с этим, как его…
— Чурило, — подсказал Михо.
— Чурило… На завод мы тебя завтра устроим, и все будет в порядке.
И вдруг взглянул тревожно на Михо.
— А где ты ночуешь? Спать где будешь?
Михо пожал плечами.
— Не знаю… Та то ничого, я привычный, приткнусь.
— Э, нет, брат, это не годится, — возразил Гнатюк. — Так новую жизнь не начинают. Надо, чтоб новая жизнь начиналась лучше, чем кончилась старая… — И засмеялся, довольный, что сказал хорошо. — Обожди-ка, я сейчас что-нибудь придумаю. Пойду поговорю по телефону.
После его ухода Виктор, внимательно слушавший весь разговор, сказал Михо:
— Правильно, что идешь на завод. Совсем другая жизнь пойдет… Ты куда это?
Последнее замечание относилось к Федору, который, судя по его довольному выражению лица, сделал в этот момент удачный ход.
— В дамки-с, — ответил он, хитро прищурив глаза. Потом обратился к Михо: — Ты не очень их слушай. Мало счастья в ихнем заводе.
Виктор со злостью оборвал его:
— Брось болтать! Правильно парень делает, зачем ты его сбиваешь?
— А я его не сбиваю. Вы же агитацией занимаетесь, а я правду ему говорю, без агитации.
— Знаем мы твою правду, — сказал Виктор. — Кулацкая правда.
— Кто кулак?.. Это я кулак? Ты что, забыл, что у нас было? Лошадь была? Не было до революции… Земля была?.. Эх ты! У твоего отца больше было, чем у моего. Что я — не помню? Нам землю советская власть дала.
— Чего же ты ее всегда ругаешь? Душа, видать, кулацкая.
— А вот захочу — и буду ругать, и никто не запретит. Чего ему делать на заводе? Был как вольная птица: куда хотел — пошел, что захотел — делает. Хочет — спит, хочет — пьет. Есть сегодня настроение — пошел на базар. Не захотел — сиди дома или спи. Вот это жизнь! — Глазки Федора заблестели маслянисто, завистливо. — А здесь что? Попробуй я завтра не выйти на работу! Прогул! Шум такой поднимут, что сам не рад будешь. Или уйди с завода, если тут не понравилось, а хочется в другое место поехать? Закудахтают все: «Нарушитель дисциплины!.. Летун!.. Дезертир!» Туда не пойди, там не стань, здесь не плюнь. Тьфу, противно! — И со злостью плюнул.