Приметы весны
Шрифт:
Сердце цыгана, уже готовое окаменеть, ожило, забилось, он обрел силы, выломал решетку и по веревке, которую передала ему возлюбленная, спустился вниз…
Полина неожиданно заплакала.
Вера Павловна объяснила, что возлюбленный Полины осужден за мелкую кражу и находится в приморской тюрьме.
Полина бросилась
— Драгоценный мой начальник… Помоги. Выручи Вайду.
Коломиец растерянно отодвинулся от нее.
Тогда Полина подползла к Шурочке и поцеловала край ее платья.
— Красавица! Драгоценная, скажи своему мужу, пусть спасет моего любимого.
Шурочка испуганно вскочила:
— Он не муж мой!
— Все равно, ты можешь. Скажи ему, попроси… Ты такая красивая, он все сделает, что захочешь!
Шурочка взглянула на Коломийца.
— Вы хотите, чтобы я помог ей? — спросил он.
— Да, — нерешительно прошептала Шурочка.
— Хорошо. Для вас…
Вера Павловна увела цыганку. Коломиец и Шурочка остались одни.
Первая беседа в таборе прошла не так, как хотелось Саше Гнатюку.
Когда Сигов сказал Саше, что партийная организация поручает ему во время подготовки к выборам вести агитационную работу в таборе цыган, стоящем недалеко от поселка, он вначале даже обиделся:
— Ничего лучшего для меня не нашли? — спросил он недовольно. — Или это наказание за то, что случилось тогда в общежитии?
Сигов укоризненно взглянул на него.
— Я думал, тебе теперь понятнее, чем другому, почему так важно туда пойти. Там особая душа нужна.
…Саша тщательно готовился к беседе. Перечитал несколько раз «Положение о выборах», подобрал материалы об избирательных законах капиталистических стран, поговорил с Михо о порядках в таборе, о его родных и знакомых.
Михо, узнав, что Сашу прикрепили агитатором к табору, несколько удивился. Ему боязно было идти в табор, не хотелось встречаться с Чурило; мало чего хорошего могла сулить и встреча с отцом. Дважды приходила к нему Замбилла и говорила, что отец все еще и слушать не хочет ни о каком примирении.
Судя по рассказам Замбиллы и Ромки Дударова, люди бедствовали, роптали, но Чурило все еще крепко держал их в руках.
«Мне понятнее все, что там делается, — размышлял Михо, — и они своему быстрее поверят».
В душе вдруг зашевелилась холодная мысль: «А может, мне не доверяют? Считают, что цыган с цыганом может договориться не только о хорошем, но и о плохом, и поэтому посылают в табор украинца».
Эта мысль удручала его, и он решил, что не найдет покоя, пока все до конца не выяснит.
Михо волнуясь высказал Гнатюку все, что думал. Саша удивленно посмотрел на Михо, потом улыбнулся.
— Напрасно ты тревожишься. Тебе доверяют.
Михо настаивал:
— Почему нельзя?
Выбирая между желанием утешить друга и необходимостью молчать о том, чего еще нельзя сказать, Саша мягко проговорил:
— Одно скажу тебе: пройдет несколько дней, и ты узнаешь, что тебе доверяют.
И отошел от Михо, явно показывая, что не желает продолжать разговор.
Странное дело: насколько раньше посещение табора казалось Михо неприятным, настолько сейчас оно стало желанным. Ведь именно он, только он может по-настоящему объяснить цыганам то, что нужно знать о выборах. Он даже стал завидовать Саше. Но Михо подавил в себе это чувство и подробно рассказал Саше о том, что его ожидает в таборе.
Наставления Михо оказались очень полезными. Со слов Михо Гнатюк узнал о недоверчивости цыган, о безраздельном авторитете старшины, за которым и поныне, не размышляя, тянется весь табор. Михо рассказал о каждой семье, о характерах людей, с которыми Саше придется встретиться.
— Может быть, Ромку, друга моего, встретишь, — сказал Михо. — Помнишь… того, ну… что куртку Федора… взял. — Михо потупил глаза. — Дударов его фамилия. Так ты ему привет передавай. Может, он поддержит тебя. Парень он хороший.
…Табор расположился у небольшой посадки, метрах в двухстах от грейдера. С другой стороны, сверкая на солнце, дружно бежали рядом рельсы железной дороги. Табор стоял в низине, и Гнатюк с высокого полотна железной дороги видел все, что делалось возле цыганских повозок.
Три женщины, горласто переругиваясь, возились у костра. Какой-то мальчишка скакал на палке меж шатрами. Вдали, метрах в двадцати от табора, паслось несколько стреноженных лошадей. Мужчин не было видно.
Гнатюк долго и тщетно отбивался хворостинкой от двух лохматых сварливых собак, соперничавших в своем усердии остановить непрошенного гостя. Голый цыганенок лет трех — четырех, с рахитично вздутым животом, облепленный грязью до такой степени, что стал похожим на глиняную статуэтку, сосредоточенно ковырял в носу, равнодушно наблюдая эту сцену. На его помощь рассчитывать, разумеется, нечего было. Три цыганки у костра тоже не шли к агитатору на помощь.
Гнатюк не мог придумать, как ему утихомирить лютых псов, когда из ближайшего шатра вышла старая цыганка. Она рукой заслонила глаза от солнца, разглядывая, с кем воюют собаки, потом подбежала к цыганенку, взяла его на руки и только после того, как отнесла его к шатру и оставила там, не спеша направилась к Саше. Цыганка прогнала собак и глуховатым, почти мужским голосом спросила:
— Тэбэ что нады, маладой чалавэк? Или ты заблудыл?
Гнатюк объяснил, что он агитатор и пришел провести беседу о предстоящих выборах.