Принцип Парето
Шрифт:
Дыхание перехватывает, но я остаюсь неподвижной и не свожу взгляда с Серхата. Этого мало для того, чтобы во мне вновь зажглась надежда, но достаточно, чтобы понимать: от варианта «не жить» Островский отказался.
– Ему помогут, обеспечат безопасность. На свободу пока нельзя, долго не проживёт.
– Его план не сработал?
– Скорее, наоборот. Я знаю Костю много лет. Он ничего не делает, не оценив риски – поверь. Это не тот человек, который бежит сломя голову не разбирая дороги, чтобы оседлать свою цель. Каждое действие, слово, даже взгляд, просчитаны задолго до предполагаемого события. Мы видим частное, он всегда
И сейчас я полностью согласна с Серхатом: как только я переступила порог дома Аронова, Островский точно знал, как использовать меня в своей игре.
– Есть вероятность, что он выйдет на свободу?
– Больше, чем ты думаешь. Сейчас для меня важно, чтобы ты занялась делами здесь, пока я обращу своё внимание на филиал в Италии. Я должен быть уверен, что, столкнувшись с трудностями, ты не спасуешь и приложишь все усилия, чтобы продолжить дело Кости. Он вернётся, Лена. Когда? Я не знаю и обещать не могу. Нужно просто ждать.
Ждать… Вечерами мне хочется биться головой о стену, когда чёртово ожидание становится невыносимым и разрывает на части. Но, возможно, Серхат прав: занявшись делами Островского, пусть неумело и неуверенно, у меня появится возможность отвлечься от негативных мыслей и переключиться на нечто действительно полезное.
Подписываю документы, не глядя, в тех местах, на которые указывает Серхат. Возможно, я сейчас поставил свою подпись под смертным приговором, но меня это мало волнует. Мужчина вкратце объясняет, что именно там написано, раскладывая бумаги на три отдельные стопки. Занимаю вечер их изучением при помощи собственных познаний и словаря. Вновь проверяю новости, вбив фамилию Кости, но ничего не выдаёт. Отработанное действие. Неизвестность пугает больше, чем плохие новости. Единственный человек, который безоговорочно верит, что Костя вернётся – Тася. Я пытаюсь донести, что, возможно, Островский не сможет к нам прилететь, но дочка не желает слушать доводы, повторяя снова и снова: «Он мне обещал».
Несколько дней отказываюсь появляться на фабрике под различными предлогами, ссылаясь то на недомогание, то на тошноту или отсутствие настроения, но в конце концов, Гриша заставляет меня одеться и поехать на другой конец города. Взрослые мужчины, которых здесь большинство, смотрят на меня с интересом, ухмыляясь и обсуждая между собой в моём присутствии. Но, как только я начинаю говорить на турецком и даю понять, что всё понимаю, они замолкают. А уже после упоминания Парето и вовсе с интересом внимают мне, ожидая указаний. Одно только упоминание об Островском действует на людей отрезвляюще. Запоминаю, что этим можно воспользоваться в сложные моменты.
Ко мне приставляют Онура, юриста, который терпеливо и монотонно объясняет мне принципы ведения бизнеса в Турции. В голове сумбур и неразбериха, поэтому каждый вечер я обкладываюсь учебниками и документами, чтобы хоть немного разобраться с возложенными на меня обязанностями. Часто чувствую себя глупой и просто реву в подушку, не понимая, что расстраивает меня больше: отсутствие рядом Кости или невозможность понять, как управлять его бизнесом. Неправильную жену он себе выбрал. Нужно было жениться на Гронской. Она настолько глупа, что твёрдо уверена в своих способностях, и никто не сможет переубедить её в обратном.
Мой пыл по отношению к фабрике остывает окончательно, когда посещаю сеть кондитерских. Словно я попала в свою самую сокровенную мечту, где
Пока я сосредотачиваюсь на кондитерских, Онур ежедневно напоминает, что есть важные вопросы на фабрике, от которых я отмахиваюсь. В итоге заключение сделки приводит нас к потерям. Незначительным, как выразился юрист, но существенным для меня, как для руководителя. Приходится распределить силы, чтобы не уничтожить одно, развивая другое.
Так проходит ещё месяц: в делах, изучении языка и отсутствии новостей об Островском. Но в один из вечеров, привычно вбив поисковой запрос, читаю вышедшую статью: Островского Константина Сергеевича осудили на пятнадцать лет.
Пятнадцать лет… Целая жизнь. Так много. Невероятно много без него. Островский отказался от смерти, но уничтожил себя иным способом, заточив в четырёх стенах. Оставшиеся крохи надежды на его возвращение уничтожены, растоптаны им самим. И сейчас я думаю, как объяснить Тасе, что Костя, несмотря на своё обещание, к нам не приедет. Тихо рыдаю в подушку, закрывшись в комнате, но ближе к рассвету всё же засыпаю. Кажется, проходит минута, и кто-то несильно трясёт меня за плечо.
– Мам, – шепчет над ухом дочка, – мам, просыпайся.
– Что такое? – открываю глаза со стоном. Лицо, вероятно, опухшее от слёз, а голова нещадно болит, остро пульсируя в висках.
– Пойдём готовить завтрак, – кружит надо мной, переползая и сдёргивая покрывало.
– Ладно, – нехотя соглашаюсь, – что приготовим?
– Лазанью.
– Ты не любишь лазанью. Она слишком сладкая для тебя.
– Не для меня. Для Кости. Он любит.
– Кости нет, родная.
– Есть, – приближается к моему уху, нашёптывая, – он спит там, – указывает на дверь, – в той комнате.
– Не выдумывай, – отмахиваюсь от ребёнка, который, скорее всего, выдаёт желаемое за действительное.
– Есть… Я не вру, – обиженно надувает губы, сложив ручки на груди. – Я не придумала. Я посмотрела.
Рывком поднимаюсь на кровати, отчего боль десятками игл пронзает затылок. Зажмуриваюсь, а когда отпускает, соскакиваю с постели и бегу из комнаты. Осторожно, едва дыша, толкаю соседнюю дверь, где на кровати спит… Костя. Тело ватное, а ноги подкашиваются от осознания, что я вижу его живого и здорового. Зажимаю рот ладонью, гася всхлип, и рассматриваю мужчину. Он спит на животе, заложив руки под подушку и скомкав её в мягкий шар. Покрывало сползло, представив моему взгляду такую знакомую спину с уже родными неровными шрамами. Борюсь с желанием броситься к нему и сжать в объятиях, чтобы вдохнуть поблёкший в памяти запах мужского тела. Делаю шаг, но останавливаюсь, пока не понимая, а нужна ли ему моя нежность. Да и вообще, мы нужны? Может быть, Костя вновь станет лишь эпизодом в нашей с дочкой жизни, после исчезнув навсегда.