Природа хрупких вещей

Мейсснер Сьюзан

Земля качается, как корабль на взбесившемся море. Мы вываливаемся на улицу, в янтарный рассвет. Дымовые трубы рушатся и летят с крыш на тротуары. Я притягиваю к себе Кэт. Белинда вскрикивает. Я поворачиваюсь к ней, думая, что на нее упал кирпич. Но она держится за живот, а из нее самой хлещет кровь с водой.

Мне это знакомо.

Со мной такое тоже было.

Глава 15

Мир вокруг корчится в муках. С запозданием я вспоминаю совет Мартина

о том, что в случае землетрясения нужно встать в укрепленном дверном проеме, а не выбегать на улицу, иначе можно угодить под рушащиеся здания. Но мы уже на улице, на корежащейся мостовой, и я ни за что не вернусь в трясущийся дом. Я бросаю саквояжи на землю. В одной руке у меня папка с документами, другой я держу Кэт. Покачиваясь, неровным шагом я направляюсь к Белинде. Вот сейчас, возможно, мы погибнем, думаю я. Вырвались от Мартина, а теперь нас уничтожит еще более страшное чудовище.

Несколько месяцев назад, когда я впервые ощутила дрожь земли и Мартин объяснил, что земле свойственно периодически сотрясаться, я нашла в библиотеке книгу, где описывалась природа этого явления. Я прочитала, что земля — это крутящийся шар на гигантской танцплощадке, а в самой ее сердцевине находятся огромные каменные плиты, которые иногда слишком сближаются друг с другом и при соприкосновении расходятся в разные стороны. Иначе и быть не может. Сталкиваясь, плиты снова ищут свое место, и на это время вращение приостанавливается, сменяясь колебаниями и вибрацией, которые сопровождаются рокотом, после чего ритмичный танец возобновляется.

Но в этот раз каменные плиты словно забыли, где их место. И выбились из ритма своего традиционного танца. А ведь земля развалится, если перестанет вращаться, и я пытаюсь представить, очень ли будет больно, если нас поглотит хаос рушащегося мира.

Я наклоняюсь к Кэт, своим телом закрывая девочку от подстерегающих нас напастей. И вдруг, как это было совсем недавно, тряска внезапно прекращается; кажется, что поверхность земли наконец выдыхает, переждав беснование недр. Опасаясь нарушить возникшее затишье, я боюсь и слово произнести, но мое материнское сердце по-прежнему колотится, как молот, и я принимаюсь успокаивать Кэт.

— Ну, все, все. Все прошло. Все прошло, — говорю я ей, хотя не уверена в этом.

Сквозь пелену пыли на нас глядит низкое солнце, которое будто не решается восходить. Проходят две-три минуты, земная твердь неподвижна, как всегда, словно не помнит того, что сейчас произошло.

Белинда вскрикивает, обхватив руками живот. В ужасе и изумлении смотрит на розовую лужицу у своих ног.

Я знаю, что предвещает эта лужица.

— Когда тебе рожать? — спрашиваю я, но она снова вскрикивает — то ли от страха, то ли от боли, а может, от того и другого сразу, и не отвечает.

— Когда тебе рожать? — громче повторяю я.

Она поднимает на меня испуганные глаза.

— Только в следующем месяце!

— К врачу тебе надо или в больницу. — Я на мгновение выпускаю руку Кэт, хватаю свой саквояж. Открываю его и кладу туда документы — поверх одежды, папиной тетрадки и маленького сейфа. Вчера вечером, когда мы планировали побег, я рассчитывала, что один саквояж понесет Белинда, но сейчас вижу, что это исключено. Мне нужна помощь. Необходимо найти экипаж.

На улице полно соседей в ночных сорочках и пижамах; пошатываясь спросонок, они выползают из своих домов, с опаской озираясь по сторонам. Смотрю на крепкий кирпичный дом Либби и с радостью отмечаю, что внешне он почти не пострадал. Частично обрушился дымоход, а так вроде бы ничего не изменилось.

— Ждите здесь, — говорю я Белинде и Кэт. — Будьте здесь, я скоро вернусь. Пойду посмотрю, может, Либби сумеет нам помочь. Кэт, постой с Белиндой.

Оставив их посреди улицы,

я кидаюсь к дому Либби, колочу в дверь, дергаю ручку и вдруг вспоминаю, что Либби и вся ее семья в отъезде. Бегом возвращаюсь к Кэт и Белинде, попутно бросив взгляд на собственный дом. Я уже и забыла, что там остался Мартин, лежит среди кусков обвалившейся штукатурки, разбитых тарелок и дверных коробок. В этом доме помощи мы не найдем — одни только неприятности. И мне плевать, что Мартин там один среди обломков, что он не в состоянии позвать на помощь. Пусть ждет, когда его спасут. Так ему и надо: он мастер губить людей, вот пусть и побывает в шкуре одного из несчастных.

— Так, пойдемте отсюда, — говорю я, поднимая с земли оба саквояжа. — Белинда, по дороге мы поймаем экипаж. Отвезем тебя в больницу скорой помощи в здании муниципалитета. Это новая больница, говорят, хорошая. Кэт, держись за мою юбку.

Мы трогаемся в путь, идем под горку, минуя ошеломленных соседей. Один прижимает к голове окровавленный носовой платок. У другого соседа я спрашиваю, работает ли у него телефон. Нет, отвечает он. Ни у кого не работает. Мы продолжаем спуск, останавливаясь каждые несколько минут, когда Белинда сгибается от боли. Все дымоходы обвалились, превратились в груды битого кирпича. Окна тоже везде разбиты, тротуары выворочены, один дом накренился влево. Приблизившись к перекрестку, мы видим, как трое мужчин пытаются открыть перекосившуюся дверь двухэтажного здания. Они кого-то зовут — некую Лайлу, кажется. На них лает собачка, обсыпанная штукатуркой.

На Калифорния-стрит, где обычно останавливается канатный трамвай (если б ходил!), какой-то молочник пытается успокоить перепуганную лошадь. В телеге — разбитые бутылки, из щелей на покореженные рельсы капает жирное молоко. Мимо проносится на велосипеде покрытый пылью старик, на плече у него — орущий попугай. Лошадь с ржанием встает на дыбы. Молочник натягивает вожжи, успокаивая животное:

— Тпру, Рыжая!

Я подхожу к нему.

— Прошу вас, сэр. Нам нужна помощь. Моя подруга рожает. Довезите нас, пожалуйста, до Центральной больницы скорой помощи. Прошу вас!

Сначала я думаю, что молочник нам откажет. Он изумленно смотрит на Белинду, как бы говоря: «Тут вон что творится, мир перевернулся, а она рожать вздумала. Нашла время!» Но потом выражение его лица смягчается, и я догадываюсь, что он, должно быть, сам отец или дедушка, понимает: если роды начались, процесс этот уже не остановить.

Он велит мне и Кэт лезть в телегу и устроиться там, где раньше стояли его бутылки с молоком, а Белинде предлагает сесть рядом с ним на козлах. Морщась от боли, она с тревогой смотрит на меня.

— Белинда, мы будем здесь, рядом. Прямо у тебя за спиной. Мы никуда не денемся. Давай полезай.

Вдвоем с молочником мы помогаем Белинде забраться на козлы, затем усаживаемся с Кэт на забрызганных молоком деревянных полках, предназначенных для металлических ящиков с бутылками. Моя юбка сразу же становится мокрой. А Кэт как будто не замечает, что ее платье тоже пропитывается молоком.

Молочник осторожно отводит испуганную лошадь от покореженных рельсов, на которых стояла телега, и направляет ее по Ларкин-стрит. Мы катим на юг, объезжая кучи кирпичей и щебня, образовавшиеся в результате землетрясения. Народу на улицах прибавилось. Некоторые толкают перед собой детские коляски с наскоро собранными пожитками, другие везут небольшие тележки, нагруженные саквояжами. Все шагают на восток, видимо, к паромному причалу, прочь от своих домов, в которых они боятся — или уже не могут — оставаться. Элегантно одетые горожане, жители добротных особняков, которые, должно быть, не пострадали от землетрясения, никуда не идут. Мрачные и озабоченные, они стоят на улице, переговариваясь друг с другом.