Природа хрупких вещей

Мейсснер Сьюзан

— Она жива? — спрашивает Белинда, тяжело дыша. Мы ждем первого крика младенца.

И крик — сладостный, восхитительный — наконец раздается.

— Молодец, цепкая, хоть и крохотная совсем, — отвечает медсестра, зажимая и перерезая пуповину. — Не больше пяти фунтов, я бы сказала. Но чудо как хороша. Единственное красивое зрелище за весь день.

Медсестра пеленает девочку в полотенце и вручает мне, чтобы я показала ее Белинде. И пока медсестра занимается роженицей, я кладу девочку в руки матери и жестом подзываю Кэт: пусть глядит

на новорожденную, а не за медсестрой наблюдает. Впрочем, зря я волновалась, что Кэт будет смотреть, как отходит послед, — она не отрывает глаз от сестренки.

— Видишь, какая милая малютка? — говорю я, привлекая к себе девочку.

Она кивает и осторожно трогает один из крошечных точеных пальчиков малышки.

Мы трое глаз не сводим с новорожденной. Медсестра уходит, обещая, что позже подойдет и проверит состояние мамочки. Женщины, загораживавшие Белинду одеялами, возвращаются в свои постели. Я их благодарю.

— Он умер? — минуту спустя шепчет Белинда, глядя на дочь. — Нас теперь посадят в тюрьму?

— Нет и еще раз нет, — шепотом отвечаю я. — Все будет хорошо. Ты напрасно волнуешься, Белинда. Не надо сейчас об этом.

И она больше ничего не говорит. Санитар разносит бутерброды и фрукты, предоставленные местными ресторанами, где кухни не пострадали во время землетрясения. Белинда затихла, аппетита у нее нет, но я убеждаю ее поесть ради ребенка, и ей удается прожевать половину бутерброда. Мы перекусили, и я отвожу Кэт в раздевалку, где еще недавно борцы, акробаты и конькобежцы готовились к выступлениям. Там мы снимаем с себя воняющие прокисшим молоком платья и переодеваемся в чистые. Кэт вытаскивает из своего саквояжа куклу в платьице, перешитом из ее старого наряда, и поднимает на меня глаза.

— Для малышки? — едва слышно произносит она; это первые слова, слетевшие с ее губ с минувшего вечера.

Я уже собираюсь ответить, что сестренка еще слишком мала, чтобы играть в куклы, но тут понимаю, что она имеет в виду платье. Кэт хочет подарить новорожденной, у которой совсем нет одежды, кукольное платье, сшитое из ее наряда.

У меня к глазам подступают слезы, и я киваю.

— Умница, чудесно придумала.

В чистой одежде мы возвращаемся к Белинде, и Кэт дает ей крошечное платьице.

Я объясняю, из чего оно сшито. Белинда безучастно смотрит на сверток, что она держит на руках.

— Давай помогу, — говорю я, разворачивая девочку. Ручки и ножки у нее розовые и совсем крошечные, ротик — идеальный розовый бутончик.

Одна из женщин в нашей «палате» протягивает мне большой белый носовой платок.

— Это платок моего мужа. Захватила с собой из дома. Он чистый, не сомневайтесь. Вам же понадобятся пеленки. А ребеночек такой крохотный. Так что по размеру как раз подойдет.

Я благодарю ее, беру носовой платок, складываю в маленький треугольник. Оборачиваю крохотную попку девочки, нетуго связываю на талии. Затем надеваю на нее кукольное платье. Ну просто цветочек.

— А имя ты

ей выбрала? — спрашиваю я.

Белинда в ответ лишь качает головой. Ее апатия меня беспокоит. Даже бесит. Я все время забываю, что она любила своего мужа. Любила человека, который мне был безразличен. Я забываю, что мужа, которого она любила, больше нет, он никогда не вернется, словно угодил в челюсти Левиафана: только что был, и вот его больше нет. Ужасная, дикая смерть.

— Давай подумаем, как ее назвать? Давай? — предлагаю я. И принимаюсь перечислять женские имена, начиная с таких красивых ирландских, как Айлин, Фиона и Мэйв.

— А как вам Розали? — присоединяется женщина с перевязанным глазом.

— Или Хелен? — предлагает женщина с рукой на перевязи.

— Если б у меня родилась девочка, я назвала бы ее Маргарет, — вступает еще одна. — Но у меня одни мальчики. Уже шестеро.

Женщины в нашей «палате» продолжают называть имена, но Белинду, похоже, ни одно не привлекает.

— А есть еще библейские имена, — напоминает женщина, похожая на мою мать. — Руфь, Эсфирь, Рахиль, Сара.

— Сара, — произносит Кэт. Еле-еле слышно.

— Тебе нравится имя Сара? — спрашиваю я девочку, и она кивает.

Я поворачиваюсь к Белинде.

— Может, пока остановимся на Саре? Надо же как-то ее называть. Белинда, ты родила чудесную девочку. У нее должно быть имя. — Я наклоняюсь к ней. — А в том, что произошло за последние несколько часов, она ни капли не виновата.

Белинда вяло моргает.

— Сара значит «принцесса», — говорит женщина, похожая на мою маму.

— Вот видишь. Чудесное имя, правда, Белинда?

Она чуть заметно кивает в ответ.

И малышка, словно прислушиваясь к нашему разговору, открывает свой миленький ротик и заходится мяукающим плачем.

— Кажется, наша принцесса проголодалась, — догадываюсь я.

— Я не знаю, что делать, — все так же равнодушно молвит Белинда.

— А я знаю, — отзывается мать шестерых сыновей. Она перебирается на матрас к Белинде и помогает ей приложить ребенка к груди. Мы все наблюдаем, как завороженные. Текут минуты. В павильон все еще приносят пострадавших и трупы. Кто-то умоляет дать морфия, кто-то просит воды. Белинда смотрит на девочку, сосущую грудь, и лицо ее немного смягчается. Они снова неразрывно связаны, мать и дитя. Выражение отчаяния на ее лице постепенно сменяет неподдельное изумление. Это еще не радость, но уже и не мука.

Девочка, насытившись, засыпает. Белинда поворачивается к Кэт.

— Хочешь ее подержать?

Кэт кивает. Я усаживаю ее на матрасе рядом с Белиндой и кладу ей на руки спящую малютку.

Белинда проваливается в сон, а я смотрю, как Кэт баюкает сестренку. Она тихо напевает ей гэльскую колыбельную, которую пела мне бабушка. Ту самую, что я пою Кэт.

Восхитительное зрелище. Я хочу, чтобы это мгновение длилось вечно. И пять-десять благословенных минут кажется, что так оно и будет.