Присягнувшие Тьме
Шрифт:
Доктор Бухольц напоминал мне святого безумца.
— Слышали ли вы когда-нибудь о «лишенных света»?
Он издал низкий смешок:
— Это самая строго охраняемая тайна Ватикана!
— Но вы слышали о них?
— Двадцать пять лет в Лурде — вам это что-нибудь говорит? Я старый часовой. «Лишенные света», Обручение с Тьмой…
— Вы думаете, что Агостина заключила договор с демоном?
Он снова развел руками:
— Вы должны понять главное. Дьявол появляется перед своими жертвами в последний момент. Он ждет их конца. И только дождавшись, начинает действовать. Все происходит в состоянии
— Агостина пережила клиническую смерть?
— Да. В последнюю ночь она перешла от жизни к смерти.
— Откуда вы это знаете?
— Мне звонила ее мать.
— Вам, за тысячу километров?
— Она мне доверяла. Я был единственным врачом, который приехал к ней домой, в Патерно. Послушайте меня. — Он свел вместе ладони. — Агостина умирала. По моим сведениям, ее сердце прекратило биться по меньшей мере на тридцать минут. Это совершенно исключительный случай. Тогда ее и зацапал дьявол. Всю, целиком.
— Но она вам об этом никогда не говорила.
— Никогда.
Я приехал сюда, чтобы пролить свет на чудо Агостины и получил все, что хотел. На свой лад этот человек следовал неумолимой логике. Я спросил:
— Вы кому-нибудь рассказывали о своем открытии?
— Да всем. Воскрешение Агостины не является чудом. Это скандал в изначальном смысле этого слова, происшедшего от греческого scandalon — противодействие. Мерзость. Сама Агостина — это воплощенное противодействие любви. Физическое доказательство существования дьявола! Я это говорил всем, кто желал слушать. Поэтому меня и отправили досрочно на пенсию. Даже среди христиан не всякая истина приветствуется.
Что ж, логично! Но Бухольц был прежде всего оригиналом, который в конце концов убедил себя в своей правоте. Наблюдая за мной уголком глаза, он, по-видимому, почувствовал мое скептическое отношение и добавил:
— Я знал другой случай. Девочка, которая еще дольше оставалась в состоянии небытия.
У меня перехватило дыхание.
— Ужасающая история, — продолжал он. — Бедняжка лежала более часа без всяких признаков жизни!
Я вытащил записную книжку:
— Ее имя?
Пьер Бухольц открыл было рот, но замолчал. О дверь веранды что-то стукнулось.
Бухольц на секунду замер, а потом рухнул на низенький столик.
Вся спина у него была залита кровью.
Я бросил взгляд на дверное стекло и увидел дырку с расходящимися от нее лучами. Я бросился на пол. Раздался новый щелчок. Взорвался череп собаки. Мозг растекся по дивану. В тот же момент тело Бухольца скатилось на пол, увлекая за собой коллекцию пивных кружек, которая стояла на столике.
Одна за другой принялись лопаться бутылки, разбрызгивая вокруг себя монастырские настойки и наливки. Статуэтки Пресвятой Девы и Бернадетты превращались в пыль. Сыпались осколки подсвечников, чаш, витрин. Прижавшись к полу, я заполз под низкий столик. Дом сносило невидимым ураганным огнем. Вылетали оконные стекла. Кресла, диван,
Я подумал: «Снайпер. С глушителем. Мой второй убийца. Наконец-то мы сможем свести счеты». Эта мысль неожиданно меня взбодрила. Рискнув приблизиться к раскуроченной стеклянной двери, я определил угол прицела нападающего — он занял пост на вершине холма, возвышавшегося над Домом. Я проклинал себя за то, что уже в который раз не взял с собой оружия. Добраться до машины без прикрытия было нереально. Согнувшись под пулями, я перебежал в находившуюся рядом кухню. Там я схватил самый большой из валявшихся на столе ножей и тут заметил заднюю дверь.
Я выскочил в поле, готовый к дуэли.
Смехотворной дуэли.
Отличный стрелок против мясника.
Штурмовая винтовка против кухонного ножа.
74
Я полз по саду и осматривался. Нечего было и думать о том, чтобы заметить человека в камуфляже или хотя бы отблеск оптики винтовки, потому что в наши дни оптические прицелы изготавливают из полимеров и дымчатого стекла. Но все же я искал хоть какого-нибудь промелька, обводя взглядом каждую кочку, каждый куст на вершине холма. Ничего.
Нырнув в промытую ручьями ложбинку, я начал карабкаться по ней вверх. Через каждые пятьдесят шагов я осторожно высовывал голову и прикладывал руку к глазам. По-прежнему ничего. Стрелок, по-видимому, укрылся за кучей веток и листьев в своем камуфляжном костюме. Может быть, он даже подобно снайперам в Сараеве прорыл себе для стрельбы коридор в несколько метров…
Я продолжал подниматься. В кипарисах над моей головой шумел ветер. Еще разок оглядев окрестности, я вдруг заметил вспышку. Мимолетную, еле различимую. Блеск чего-то металлического на солнце. Кольца, цепочки, безделушки. Я почти побежал, высоко поднимая ноги, чтобы не сильно шуметь. Я больше не размышлял, не анализировал. Я готовился к бою, сосредоточившись на своей цели, находящейся в двухстах метрах от меня, если судить по линии наклона в тридцать градусов.
Наконец вершина холма.
Еще шаг, и мне открылась перспектива.
Он был здесь, под деревом.
Огромный, в защитного цвета накидке с капюшоном, невидимый снизу.
Стоя на одном колене, он менял оружие или перезаряжался. Великан. Под накидкой свыше ста пятидесяти кило веса. Толстяк, который уже два раза вставал на моем пути. В тупике, в Катании, и на лестнице в Ватикане.
Я сделал большой круг и снова вернулся к нему, но уже сзади. Я был всего в десяти метрах от него. Он свинчивал глушитель с винтовки. Должно быть, ствол был очень горячий. Он то хватался за него, то снова отпускал.
Три метра. Метр… В этот момент — по-видимому, под влиянием какого-то шестого чувства — он начал оборачиваться, но я не дал ему завершить движение. Я упал на него сверху, левой рукой сжав толстяку горло и заведя нож ему под подбородок.
— Брось винтовку, — выдохнул я. — Иначе, клянусь, рука у меня не дрогнет.
Он не шевелился. Повиснув на нем сзади, я вообразил, будто заваливаю быка, и на добрый сантиметр вдавил лезвие ножа ему в шею. Нож утонул в жирной плоти, не прорезав ее: