Признания шпиона
Шрифт:
— Нет, — сказал Эймс.
Аппарат показал отсутствие реакции. То же самое повторилось со всеми последующими вопросами, пока в самом конце экзамена оператор не спросил:
— Есть ли у вас связи с иностранными гражданами, которые вы хотите скрыть от ЦРУ?
— Нет, — ответил Рик, но машина отметила, что он нервничает. Это указывало на возможный обман.
Экзаменатор спросил Рика, почему он так отреагировал на вопрос.
— Понятия не имею.
Рику сказали, что он должен подумать и пройти повторный тест через четыре дня. На этот раз его тестировал другой служащий. Пока его не подключили к детектору, Рик попытался войти к оператору в доверие. "мне хотелось казаться искренне взволнованным и готовым к сотрудничеству". Рику предстояло ответить только на один вопрос — о его связях с иностранными гражданами.
— Вы
— Разумеется. Единственное, что мне приходит в голову, это то, что моя жена — колумбийка и в Боготе я встречался со многими ее друзьями и коллегами. Полагаю, что детектор уловил то, что я почти ничего не знаю об этих людях.
На случай, если эта ложь не сработает, Рик приготовил другую. Он сказал, что подумывает об отставке и хочет открыть своё дело в Колумбии. Он обсуждал это с несколькими иностранцами, и кое-кто из них вполне мог быть связан со службами иностранной разведки — без ведома Рика.
Экзаменатор задал ему вопрос. Рик ответил. Машина показала, что он лжёт.
Экзаменатор сказал, что Рик может не беспокоиться. Он прошел тест.
Говорит Эймс
ВОПРОС: — Вы не были лично знакомы почти ни с кем из агентов, но хорошо знали Сергея Федоренко. Хотя он был вашим другом, вы выдали его КГБ, зная о том, что всех остальных русские арестовали и расстреляли. Как вы могли так поступить?
Р.Э. Я впервые рассказал Владу о Сергее в Риме, в конце 1986 года. Перед этим Влад принёс мне свои извинения за то, что КГБ потерял контроль над ситуацией. Другие органы, я полагаю — политбюро, заставили арестовать всех агентов, которых я выдал. Узнав об этом, я, естественно, напрягся и занервничал, но дым из ушей у меня не шёл. Правда, я сказал Владу, что действия его правительства поставили меня под серьёзную угрозу. Но я не потерял самообладания, не поддался панике, потому что, честно говоря, знал, что мои сенсационные донесения будет очень сложно удержать в рамках КГБ.
Чего ещё я ожидал? Был ли у нас выбор? И в то же время, я не собирался вытягивать из Влада подробные объяснения их действий. Наверное, я хотел подавить в себе чувство вины и горечи из-за этих расстрелов. Как бы то ни было, Влад быстро рассказал мне о том, что произошло, в самых мягких выражениях, которые только смог найти. Он успокоил меня, и я хотел, чтобы меня успокоили. Он сказал, что этого больше не повторится, сославшись на информацию, которая казалась правдоподобной и разумной. Когда прошло первое потрясение, КГБ разрешили в будущем принимать решения самостоятельно. Казни должны были прекратиться. В это я мог поверить. Также на меня подействовала искренность Влада. В конце концов, не каждый будет рассказывать агенту о том, что в штаб-квартире потеряли контроль над обеспечением секретности операций! Наверное, это была мелочь, но именно из подобных мелочей складывалось моё отношение к Владу, основанное на уважении и доверии. Так что, находясь под этим впечатлением, я и рассказал ему о Сергее — зная о том, что его не казнят и, возможно, даже не арестуют.
Вы должны понять одну вещь. С самого начала я чувствовал, что не должен ничего скрывать от Влада. Сергей же буквально прожигал дыру в моем кармане. Я хотел сообщить о нём Владу и, можно сказать, искал для этого подходящий случай. Встреча с Владом была именно таким случаем. Почему? Потому что я не хотел лишиться той атмосферы доверия, которая появилась в моих с. ним отношениях. Я чувство вал, что теперь Влад сочтёт своим долгом доказать мне, что КГБ способен держать в узде тех, кто жаждет крови. Поэтому я описал ему характер прошлых донесений Сергея о секретных военных исследованиях. Должен признать, что дела Сергея обстояли неважно. Я бесспорно подвергал его риску. Мои откровения сделали его уязвимым. Но я также сказал Владу, почему, по моему мнению, Сергея следует пощадить. Влад ничего впрямую мне не пообещал, да я и не ожидал от него обещаний. Но всей своей реакцией он продемонстрировал, что "проблем" не будет, и для меня это было знаком, что с Сергеем ничего не случится. Я готов признать, что говорю сейчас об этом слишком рационально. Я несомненно, поставил жизнь Сергея под угрозу и ищу оправданий своему поступку. Но Сергей не был наказан. Мне было приятно убедиться в том, что моё мнение о ладе и доверие к нему оправдались.
Теперь вы можете спросить: как я мог обречь на смерть других,
Только что я вспомнил один случай, о котором уже давным-давно не думал. Не знаю, почему он всплыл в моей памяти и о чём это говорит. Вскоре после моего прибытия в Мехико-Сити мои сослуживцы устроили вечеринку по поводу окончания рабочей недели. Я изрядно перебрал. Не помню, о чём я говорил с двумя другими коллегами, но хорошо помню, что на меня нахлынула пьяная сентиментальность. Я рассказал им, как агенты, с которыми я работал, лишились жизни, и что меня гнетёт ответственность за это. Не потому, что я или другие были в этом виноваты, а просто потому, что мы все должны ощущать и делить между собой эту ношу. Я раскис и чуть не заплакал. Для красного словца я преувеличил факты некоторых общеизвестных провалов. Я вспомнил о самоубийствах Тригона и жены Шевченко. Не знаю, что обо мне подумали остальные, но я отдавал себе отчёт в том, что хочу произвести на них впечатление — и своими рассуждениями, и своей трагической персоной. Можете себе представить, как я себя потом презирал. Я выкинул этот случай из головы, и никто мне о нем не напомнил. Но я часто задумывался над тем, что толкнуло меня на эти излияния в Мехико. Почему мне было необходимо осознать и провозгласить, что все мы в ответе за трагедии этих людей? Думаю, эта история преследовала меня потому, что когда-то я сильно переживал из-за наших агентов. Я чувствовал, что у нас много общего.
Мне хотелось бы кое о чём упомянуть. Карьера моего отца, моя работа в Управлении в школьные годы, моё чувство, что я принадлежу Управлению, увлеченность им и вся моя жизнь, посвящённая изучению того, что оно собой представляет, — все это привело к возникновению иррационального, почти подсознательного ощущения, что ЦРУ принадлежит мне. Конечно, это неразумно. Я сам всегда издевался над разговорами о старых добрых деньках, когда Управление "по-настоящему" заботилось о своих людях. Я смутно ощущал себя не столько членом какой-то странной семьи, сколько слугой и господином одновременно. Думаю, это составляло немалую часть того, что я и другие называли моим высокомерием, моим заблуждением или верой в то, что я могу не только думать, что хочу, но и поступать, как мне заблагорассудится. При этом не имело значения, чем вызваны мои поступки — беспокойством или другими мотивами.
Любопытно, какими бы были моя карьера, чувства и мысли, сложись обстоятельства иначе. Если бы я не встретил шайку негодяев, некомпетентных и даже временами жестоких (в своём поведении и привычках), дело могло бы принять другой оборот. В Турции, Нью-Йорке, Мехико-Сити и, в меньшей степени, в Риме, я был в подчинении у людей, которых практически все презирали, жалели или осуждали. Полагаю, это породило во мне спокойное презрение к начальству и, вероятно, усилило моё восхищение теми, кто придерживался той же позиции. Как ни странно, мои ощущения во время работы в штаб-квартире были совершенно иными. Интересно, как бы пошита на моё отношение, скажем, служба в Африке под руководством Милтона Бердена, которого я очень уважал?
Хочу прояснить один момент. Я не преувеличил, сказав о том, что около дюжины моих начальников были некомпетентны и в целом достойны презрения не только в профессиональном смысле, но нередко и чисто по-человечески. Некоторые из моих боссов были омерзительны. Им доставляло удовольствие соблазнять жён их собственных сотрудников и жестоко разрушать карьеры офицеров.
Теперь вернёмся к моему собственничеству. В середине 80-х я почувствовал отчуждение, словно "кто-то" отнял у меня моё Управление. И это отчуждение, естественно, усилилось после того, как я начал сотрудничать с русскими. Почувствовал ли я, что моя глубокая личная связь с Управлением закончилась? Да… Я ощутил себя не только независимым, но, возможно, и покинутым. Эта покинутость разрушила мою веру в борьбу сил света и тьмы. Я стал наёмником, несущим ответственность только перед самим собой. Мои собственные желания вышли на первый план.