Призрак былой любви
Шрифт:
— Народ достала бесконечная тоскливая писанина о дряхлых нацистах, томящихся в тюрьмах Германии. Ему подавай что-нибудь краткое, остроумное, искрометное.
— Да-а, задачка не для тупых журналистов, — с манерной медлительностью произнес Макс. — Написать бодрую статейку о Нюрнбергском процессе словами, в которых не более двух слогов… Такое не каждому под силу.
Лорна рассмеялась. Бэзил покраснел.
— Я просто хотел сказать, что мы обязаны смотреть вперед… раздвигать горизонты…
Регги Гейтс закурил и глянул через стол на Макса.
— Ты вот скажи, Макс, кто-нибудь вообще читает твои невнятные трактаты? — спросил он, затягиваясь сигаретой.
Предчувствуя
— Ну, наверно, кое-кто все же осилит статью до конца. Бывают же и умные люди на свете.
— О чем была твоя последняя проповедь? — К потолку зала взвилось кольцо дыма. — Кажется, о евреях и Палестине? Народ с большим удовольствием почитал бы о футболе или о какой-нибудь скандально известной кинозвезде. Кому какое дело до Палестины? Многие даже не знают, где она находится. А о жидах они вспоминают, когда нужно недорого пошить костюм…
Макс кулаком заехал в челюсть Регги Гейтсу. Стул Регги опрокинулся, раздался звон разбитого стекла.
— Макс, ты что!.. — воскликнул Гарольд.
Лорна схватила Макса за рукав. Регги неуклюже поднялся на ноги.
— Ну и дерьмо же ты, Франклин, — сказал он, промокая окровавленный нос носовым платком.
Макс покинул паб. Гарольд догнал его, когда он прошел уже половину Флит-стрит. Гарольд был довольно тучный и от быстрой ходьбы запыхался.
— Макс… какого черта…
Макс на ходу пожал плечами.
— Сбавь шаг, черт бы тебя побрал. Что на тебя нашло? Не спорю, Регги Гейтс — хам, но тебе ведь с ним работать…
Макс наконец-то остановился. Руки он держал в карманах. Холод был собачий, и он впервые заметил, что в воздухе кружат снежинки.
— Нет, Гарольд, с ним я больше работать не буду. Увольняюсь.
Гарольд уставился на него, раскрыв рот.
— Не дури, Макс.
Макс покачал головой.
— Это мое самое разумное решение за последние месяцы. Хватит с меня, Гарольд. Больше я так не могу. — Поскольку Гарольд был его давним другом, он попытался объяснить: — Понимаешь, с тех пор, как я вернулся из Германии, я на все смотрю другими глазами. Кажется, все это такая бессмыслица. Я чувствую себя стариком.Эти дети… Бэзил, Регги и им подобные… они — будущее журналистики. Шустрые, нахальные школьники. Правда, пишут с ошибками, предложение грамотно построить не могут, но кого теперь это волнует? Мы с тобой динозавры, Гарольд. По манере одеваться… по поведению… по воспитанию… мы не вписываемся в современный стиль. Журналистика ушла вперед, и я не собираюсь бежать за ней вприпрыжку.
И он пошел прочь. На этот раз Гарольд не стал его догонять. Снегопад усилился. Сворачивая с Флит-стрит, Макс глянул вверх и увидел, как снежные хлопья кружат в топазовом сиянии уличных фонарей, будто исполняют некий залихватский стремительный танец. «Во что превратилась Англия? — с отвращением думал Макс. Истрепанная, выдохшаяся, ничтожная страна. На улицах воронки от бомб, на людей жалко смотреть — недовольство на лицах, еле ноги волочат, ни воображения, ни живости, ни энтузиазма». Он больше не чувствовал себя здесь своим. Ни идеалистический социализм правительства Эттли, ни материальные блага, по которым истосковался народ, — все эти послевоенные мечты не для него. Он мог только стоять в стороне и с неприязнью наблюдать за пустой суетой и беспомощностью.
Няня
Холл не красили уже лет семь, и особняк, как и любое другое здание в округе, имел обшарпанный, облезлый вид. Но это был все тот же Холл, дом, в котором Джосси выросла, дом ее предков в течение многих столетий. Ее ничуть не задевало, что ее руки покрыты мозолями, потому что она не выпускает из рук лопаты, или что она ничуть не отличается от других измотанных женщин, с которыми ей приходится стоять в очереди за мясом в Или, ибо в ней все равно чувствовалась порода — о том свидетельствовали ее речь, благородная кровь, имя, родословная.
Ее беспокоила только одна перемена, произошедшая в ее маленьком мирке за годы войны. С тех пор как Тильда Франклин вернулась в Саутэм, Джосси не спускала глаз с мужа. «Тильда в десять раз красивее тебя», — когда-то давно сказал Дара, и Джосси, увидев Тильду, признала, что он говорил правду. Узнав от мужа о существовании Тильды, Джосси тайком навела справки о ее матери. Кухарка, служившая в Холле лишь с середины 1920-х, ничем ей не помогла, а вот няня после наводящих вопросов вспомнила Дебору Гринлис. Но история позора Деборы Гринлис в изложении няни отличалась от того, что поведал ей Дара. Как и все обитатели Саутэма в ту пору, няня считала, что Дебора Гринлис была ветреной, легкомысленной девушкой и сама навлекла на себя беду.
Лишь позже, думая об отце, Джосси начала сомневаться в достоверности версии няни. Джосси помнила неровные шаги отца, помнила, как ее мгновенно охватывал безотчетный страх, едва она слышала стук его деревянной ноги. В детстве она смотрела на себя полными презрения глазами отца и видела глупую никчемную простушку. В детстве всеми ее поступками руководил страх перед отцом, и, хотя он редко позволял себе ударить ее, она всегда чувствовала, что он способен на жестокость. Тот свой страх она и сейчас живо помнила, и потому, как ни пыталась убедить себя в невиновности отца, сомнения не отступали.
В последние годы войны Джосси в какой-то момент поняла, что Дара снова стал заводить интрижки на стороне. Угодливая вдовушка из деревни, продавщица из Или… Никто из них не был ей соперницей. Любовные похождения мужа причиняли ей боль, но она не показывала своих страданий. Ее безумная страсть к Даре не ослабела, но она знала, что он безвольный человек. За четырнадцать лет их супружества он ничуть не подурнел, но изменилось само качество любви Джосси. Нет, меньше любить она не стала, об этом не могло быть и речи. Однако теперь она понимала мужа, и его непостоянство пленяло ее в той же степени, что и мучило. Джосси знала, что сама она — заурядный, неинтересный человек и как личность не идет ни в какое сравнение с яркой индивидуальностью Дары. И только Тильда, одна только Тильда могла увести у нее мужа.