Призраки Пянджа
Шрифт:
— А как Черепанов вас на проверке гонял?
— Да как-как? — пожал плечами Малюга. — Идем дозором. Ночью. Осматриваем КСП. Видим — следы. Ну мы давай осматривать. Синицын был у нас старшим. Сказал, повременить с докладом. А все потому, что следы шли не до системы, а как-то по КСП петляли, потом на тропу и, видать, к деревьям. Ну мы стали осматривать, искать. Ничего не нашли. Не поняли даже, куда они, эти самые следы, ведут. Ну Синицын все равно доложил.
— И что было дальше? — немного грустновато, но с интересом и робкой улыбкой спросил Белоус.
—
Уткин разулыбался, уставился на Малюгу, словно ребенок на клоуна в цирке.
— Ну он и слез!
— Кто? — не понял Вася.
— Кто-кто! Черепанов! Вот кто!
Уткин с Малюгой в голос рассмеялись. Белоус только улыбнулся.
А я уже давно слушал рассказ Малюги вполуха. Все потому, что смотрел на Мартынова.
Старший сержант больше не говорил с Авакяном. Он просто стоял в сторонке и курил, глядя на ребят-погранцов, выходивших из оружейки.
В следующий момент Мартынов внезапно сорвался с места и быстрым шагом пошел к зданию заставы. Исчез в дверях. Я успел заметить, что он повернул к канцелярии, где сидели офицеры.
— А чего это он? — проследив за Мартыновым, обернулся Малюга.
Никто ему не ответил. Только Ваня Белоус устало вздохнул и встал.
— Пойду я.
— Куда? — спросил Уткин.
— С Вороном погуляю. Нам ведь с ним скоро прощаться.
— Застава! Равняйсь, смирно! — скомандовал Таран, когда вечером того же дня мы собрались на боевой расчет.
После того как он привычным делом распределил, кто и где в следующие сутки несет службу, началась особенная часть.
— Внимание, товарищи! — начал Таран. — Сегодня утром я получил телеграмму из отряда. Должен вам сообщить, что пришел список бойцов, которые с завтрашнего дня подлежат демобилизации.
Таран говорил эти слова сухо, четко, точно таким же тоном, каким каждый день вел он боевой расчет. Мало кто из ребят мог бы уловить изменение в голосе начальника заставы. И все же они были. Проскакивали в его командном голосе время от времени едва заметные, взволнованные, а иногда даже и грустноватые нотки. Особенно это стало слышно, когда он принялся зачитывать фамилии тех, кому предстояло завтра отправиться домой.
— Сержант Авакян, младший сержант Хмелев, старший сержант Бричкин, старший сержант Мартынов…
Так, один за другим, назвал Таран десять имен. Десять заветных имен, что не прозвучат больше по-служебному, на боевом расчете. Не прозвучат больше в докладах о заступлении на охрану Государственной границы, не зазвучат больше в звонких голосах офицеров, ставящих боевую задачу.
И все же навсегда останутся в памяти Шамабада. Ведь они, эти люди, что совсем скоро станут простыми, гражданскими, навсегда останутся этим самым Шамабадом.
— Шамабад, это не застава, — начал Таран, когда произнес имена. — Шамабад — это люди, что несут здесь службу. Люди, что стерегут тут границу Родины.
Пуганьков, по правое плечо от Тарана, вдруг отвел заблестевшие глаза. Ковалев же стоял безэмоционально, словно алебастровый бюст. Старшина Черепанов едва слышно прочистил горло. Видимо, прогнал неприятный ком, что застрял в нем от слов Тарана.
— И пусть старики уходят, а новая, свежая кровь занимает их место, — продолжал Таран. — Но каждый из них знает, Шамабад, граница — все это навсегда останется в их сердце. А сами они — навсегда останутся пограничниками. И вы останетесь, братцы. Пусть совсем скоро вы уходите от нас, но навсегда останетесь в нашей памяти. Останетесь в памяти Шамабада.
«Уходите от нас, но навсегда останетесь в памяти Шамабада», — повторил я в уме слова Тарана.
Говорит так, словно бы об умерших. И правда, если задуматься, уйдут эти люди от нас почти так же, как уходят погибшие. И точно так же останутся они в нашей памяти и в наших сердцах.
Слишком много мы прошли вместе, чтобы было иначе. Слишком много тягот и лишений вынесли на собственных почти что юношеских, но уже крепких плечах.
И Шамабад будет их помнить. Будет помнить каждого, кто по той или иной причине покинул эти места.
И по-другому будут теперь звучать имена наших парней. Не в приказах и на боевых расчетах, а в теплых воспоминаниях, в шутках и байках, что передают старики молодым, а те, ставшие тоже стариками, другим молодым. Так и будет жить общая память заставы, когда люди, отдавшие границе и Шамабаду два года жизни, навсегда выйдут за ее ворота.
— Ну что же, — сказал Таран, когда закончил свою речь. — Вольно, бойцы. Разойтись.
А дальше случилось такое, что я раньше никогда не видел.
Только строй погранцов пошел в рассыпную, как почти сразу собрался вместе. Пограничники, кому предстояло служить дальше, стали толпиться у десятка дембелей. Поздравлять их, хлопать по плечам. А потом… рвать на них ХБ.
Они рвали кителя, галифе в настоящие лоскуты, оставляя дембелей в майках да трусах. Рвали яростно, сильно, быстро, но смеялись. Личный состав захватил такой азарт, что каждый пограничник пытался отхватить у дембеля лоскут побольше.
Они смеялись. И дембеля тоже смеялись, свободно отдавшись этой странной традиции.
Офицеры и старшина наблюдали за этим спокойно. Таран с Черепановым улыбались. Шокированный происходящим Пуганьков испуганно округлил глаза. Ковалев смотрел и не вмешивался.
Уткин, подступив к Мартынову, рванул ему рукав так, что в больших лапищах Вася осталась чуть не добрая половина кителя. Спину отхватил себе Матузный.
Синицын радостно визжал и смеялся, когда Малюга и еще два бойца рвали на нем китель. Шутливо отмахивался от всех Сагдиев. Обреченно улыбался, терпя «срыв покровов», комтех Бричкин.
Когда я схватился и дернул за оставшийся рукав Вити Мартынова, когда с хрустом ткани сорвал его со старшего сержанта, заметил, что Мартынов улыбается. Он выглядел счастливым. Счастливым, а еще грустным.