Про человека с Эпсилон Кассиопеи

Гарянин Дмитрий

— Какое к черту снабжение! — взвился Белов. — Тут мозгами нужно снабжать! Да я вот этими руками… Походным ножом… и шил потом рыболовным крючком с леской. Вот этими вот руками, — доктор потряс пятернями перед носом Четыре_пи. — Слепую кишку держал.

Запал у Белова закончился, и он снова положил голову между тарелок.

— Достал ты уже всех своей походной кишкой, — сказал Коля. — Как напьешься, так эту шарманку на полную включаешь.

— Дурак, я человека спас, — утробно отозвался Ваня. — В полевых условиях.

Кузнецов пошарил под столом, тяжело вздохнул и, пошатываясь,

вышел из комнаты. Через минуту вернулся, баюкая в руках четвертную бутыль с мутным содержимым.

— О! — тут же перестал хныкать врач. — Жизнь налаживается.

Коля взгромоздил сосуд в центре стола и с удовлетворением откинулся на спинку стула.

— Откуда ты это взял? — изумился Четыре_пи. — Ведь мы все выпили.

— Это не мое, — нетвердо признался Николай. — Это товарищей. Дали на сохранение.

— А мы что, тебе не товарищи?! — Белов потянулся к бутылю. — Я, например, даже член партии. — Он снял пробку и понюхал. — Первач?

— Неважно. Наливай.

— Ребята, постойте — попытался возразить разведчик. — Мы же умрем без закуски.

— А я что говорю, — Коля приподнялся, залез в авоську, висящую на крючке, и выудил из нее пол буханки ржаного.

— Ай, да, Коля, ай да молодец, — восхитился Белов.

Они немедленно выпили, пожевали хлеба и выпили снова. Мир шумел и бликовал радужными всполохами. Предметы растягивались, расплющивались, теряли контуры, а потом собирались в первоначальные формы. Хотелось рухнуть с высоты стратосферы и лететь, расправив крылья. И чтобы в лицо бил упругий воздух, и пришлось бы закрыть глаза.

— Спишь? — Белов ткнул его в бок. — Не спи, замерзнешь.

Четыре_пи услышал, как опять наливают.

— Знаешь, Леня, чего я по-настоящему боюсь?

Четыре_пи ничего не хотел знать. Он хотел лететь. Просто парить в стратосфере. И обязательно с закрытыми глазами.

— Не спи, говорю! — грозно сказал Ваня, и Четыре_пи ощутил, что в его руке материализовалась рюмка.

— Так знаешь, чего я боюсь? Читал Ионыча?

— К…к…какого Оныча?

— Тьфу, неуч. Чехова не знаешь. — Белов хотел было поднять свою порцию, но рюмка стремилась к центру земли с невероятной силой. С третьей попытки он все-таки преодолел притяжение, но рюмку до рта не донес. Содержимое расплылось по скатерти и завоняло. В стратосфере стало дурно.

— Так вот, Леня, — как ни в чем не бывало продолжал слегка раздосадованный доктор. — Я боюсь не навыки потерять… Тем более какие тут навыки. Суставы вправлять, да синяки йодом мазать… Нет у меня никаких навыков. Я другого боюсь. Боюсь, что через год я уже не захочу никуда уезжать. Потому что мозги мои станут круглые такие…мягонькие. И все этим гадким самогоном проспиртуется. И женюсь я, Леня, на какой-нибудь среднерусской бабище. Нарожает она мне дюжину детей, а я по-прежнему буду клизмы ставить. Понял, да? И буду пирожки от больных старичков принимать.

— С капустой? — поинтересовались из стратосферы.

— Что с капустой? — запнулся Белов.

— Пирожки.

— Не знаю, — доктор задумался. — Может и с повидлом. А ведь я, Леня вот этими руками… — голос Ивана вновь перешел на всхлип.

— Слышь, ты, Склифосовский! — внезапно

проревел Кузнецов. — Смени уже пластинку! Думаешь у тебя одного трагедия! Я ведь тоже Мичуринскую академию закончил, не хухры-мухры. Я научной селекцией хотел заниматься. Хотел морозоустойчивые мандарины вывести… Представляете, мандарины круглый год, и растут не в Марокко каком-нибудь, а тут у нас. А меня что… жалким агрономишкой сюда определили. Четыре поля: три под посев, одно под паром. Детский сад и никаких мандаринов.

— Мандарины — это плоды вечнозеленого дерева семейства цитрусовых? — на всякий случай уточнил Четыре_пи, не открывая очей.

— Да, они самые, — Коля как-то сдулся и затих.

Наступила блаженная тишина. Никто уже не наливал. Не нужно было двигаться и стараться уловить какие-то смыслы. Даже упругие ветра стратосферы свистели бесшумно. Но где-то в глубине слоев, горошиной под пачкой одеял свербила некая невысказанность. Пришлось нащупать ее и вытащить на свет.

— Эх, вы мандарины с аппендицитами! Херня это все! — Четыре_пи приподнял голову и оказался на трибуне. — Тоже мне расплакались. Жизни не видели, мичуринцы. Вот я… Я был лучший на курсе. Космонавигация — отлично. Флуктуационное маневрирование — отлично. Ксенобиология…

— Отлично? — предположил Ваня.

— Правильно! Отлично… И еще десятки, сотни отлично. Высший допуск. Лучшие рекомендации. И что?… Что, я вас спрашиваю?

— Что? — хлопнул мутными глазами Кузнецов.

— А ничего. Меня послали в сраную дальнюю разведку. Я десять циклов провел в этом захолустном рукаве галактики. Это очень долго, Коля, — Четыре_пи захотелось заплакать, но он сдержался. — Мириады данных, Тысячи гребаных отчетов, а они изволили повысить меня всего на один ранг. Если б я служил на межзвездном линкоре, я б уже был командиром. А тут всего на один ранг… Понимаешь, Ваня… на один сраный ранг.

— Так почему ты не на линкоре? — недоуменно поинтересовался Белов и полез к бутылке. Его никто не остановил.

— Потому что я здесь, на вашей Земле. Я дою коров… И пью самогон с алкоголиками, — Четыре_пи все-таки не выдержал: по щекам покатились соленые капли.

— Между прочим, я член партии, — сказал Ваня, наполняя рюмки.

27

Снег. Так вот он какой. Белые прерывистые нити отвесно рисуют безмолвие. Мягко. Нежно. И вокруг рождается обволакивающая радость. Спокойная. Тихая. Настоящая. И обычный стылый сумеречный вечер превращается во что-то светлое. Не очень формулируемое, тем более для существа, увидевшего снег впервые.

Как же это красиво. Четыре_пи стоял и просто смотрел как из темноты, густой и беззвездной, летели связанные в хлопья кристаллы замерзшей воды. И ему было чуточку обидно, что на Десять_кью снег никогда не шел, и вряд ли пойдет. Это достояние удивительной планеты Земля. Порхающие бабочки и падающий снег. И еще очень много всего между. Когда-нибудь он напишет чертов отчет. После тезисной статистики там будет много непонятных красивых слов про снег. Жизнь не втиснешь в рамки цивилизационной модели. Ибо как выразить в ней эту баюкающую, матово искрящуюся тишину…