Продается недостроенный индивидуальный дом...
Шрифт:
— Пришел тебе сказать, что ты порядочный негодяй.
Протянутая рука Ристны упала.
— Стоило ли тебе из-за этого приезжать в институт, затруднять себя?
Они оставили пораженную секретаршу и прошли вниз, в вестибюль. Вернее, Ристна проводил туда Эсси, сказавшего в коридоре, что добавить ему больше нечего.
— А ты не знаешь — почему я так сказал?
Ристна даже не сделал попытки защитить себя. Только глубоко вздохнул. Предложил сигарету. Эсси не взял.
— Ну что ж, Эсси. Мне жаль.
— Тебе!
—
— От чего-то придется отказаться и вам.
— В этом ты прав, — ответил Ристна тоном, немного поколебавшим Эсси.
— Чертовы любовники, — процедил он сквозь зубы после минутной паузы и вынул из кармана пачку сигарет. — У тебя что — мало тех, кто тебе улыбается. Зачем же именно с ней...
— Зачем? — бледное, усталое лицо Ристны покраснело. — Спрашиваешь, словно какой-то литературный критик — почему этот полюбил того-то и эта того-то. Любовь не торговая сделка. И какой смысл все это обсуждать. В кусты я не пойду. Я охотнее буду негодяем, нежели бесхребетным слизняком. Потому что...
Распахнулась наружная дверь, и в вестибюль вoшла группа студентов. Среди них Ристна и Эсси увидели Урве в зеленом зимнем пальто и меховой шапочке. Ристна быстро пошел ей навстречу. Эсси прошел мимо них, не попрощавшись.
— Что тут у вас произошло? — тревожно спросила Урве.
— От чего-то надо отказываться, — ответил Ристна каким-то не своим голосом.
— Что?!
— О чем ты, Урве? Нам придется отказаться от людей. Очевидно, нам нельзя совместить любовь и наших лучших друзей. Это я и хотел сказать.
— Значит, он знает? Ну конечно... А я думала, что...
— Ты побледнела. Нет, у нас не может быть пути назад.
— Удивительно это жалкое женское сердце! Все эти дни меня мучит такой страх перед будущим, что я порой сама готова все сломать, все... Но когда ты таким голосом сказал сейчас, что придется отказаться...
Они смотрели друг на друга, никого не замечая вокруг себя.
— Ты...— сказала Урве звенящим голосом. — Почему я не встретила тебя раньше?
— Я понимаю, тебе сейчас тяжело, гораздо тяжелее, чем мне, но можем ли мы, грешники, требовать всех благ.
— Ты прав, Яан.
Урве спешила в порт. Она зашла в институт только на минутку, чтобы просто повидать Ристну.
12
Тяжелая операция была позади. Плата за нее лежала на столе под черным пресс-папье. В расстегнутом коричневом пальто, в полинялой шляпе на затылке, человек, подвергшийся операции, сидел за столом и пустым взглядом смотрел в окно. Он видел перед собой сбросившую нежный груз, крышу; свежая краска уже успела покрыться тоненьким слоем копоти. Голодные вороны, каркая, перелетели через крышу. Где-то между новыми домами росли старые липы. Туда-то они и полетели.
Долго длившаяся операция была закончена. И оперированному не надо было платить. Платили ему. Как будто
«Рейн.
Оставила тебе деньги.
Урве».
На улице каркали вороны и шумели дети. По лужам талой воды с грохотом проезжали машины. Ноги у сидящего в комнате мужчины промокли. Подошвы прохудились и пропускали воду. Но мелочи не интересовали его. Он был человеком с железным здоровьем, хоть лицо его казалось чересчур худым.
Кто переставил вещи в комнате? Часть книг забрала, конечно, она. И из ящиков письменного стола вынула все она, оставив лишь планы дома, документы на строительные материалы и разные вычисления на отдельных листочках и в тетрадках. Свою одежду она тоже взяла. И, разумеется, вещи сына. Лишь в углу, в фанерном ящике из-под масла, одиноко лежали какие-то жалкие обломки игрушек. На полу у полки — завернутые в бумагу тяжелые пакеты. Очевидно, книги, так как полки были почти пусты.
В замочную скважину вставили ключ. Ключ поворачивали долго, пока посетитель не догадался нажать на ручку. Старая чужая женщина, тихонько кряхтя, вошла в кухню, пошуршала бумажными свертками, открыла и закрыла дверцу шкафа. Затем заглянула в комнату и сказала:
— Это ты. Здравствуй.
Женщина шмыгнула носом. На улице таяло. Дул сильный весенний ветер.
Мужчина лишь вздохнул в ответ.
— Я переставила диван на прежнее место.
Это и так было видно. И молодой, с аккуратно расчесанной бородкой Иисус тоже был водворен из кухни в комнату.
— Кто помог тебе? — спросил наконец мужчина.
— Мадам Хаукас. Она навещает меня.
— Смотрит, как рушится семья.
— Чего уж смотреть... Теперь семьи то и дело рушатся. Будущие поколения, верно, уж и знать не будут, кто сестры и братья, а кто чужие.
Ведь вот до чего додумался в одиночестве старый человек.
— Если она придет, скажи, что мне ее деньги не нужны.
— Уже сказала позавчера.
Оба помолчали.
— Что она говорит — как она там чувствует себя?
— Я и не расспрашивала. Привела его показать. Мужчина как мужчина. Не знаю, что за нужда заставила ее погнаться за ним.
— Плохую дочь вырастила, мать.
Ответ задержался, но зато прозвучал достаточно жестко:
— Тебе не терпелось, не мог подождать, пока закончу растить. Поначалу она во всем слушалась тебя.
Теща была права. Напрасно он сказал ей так. Ее вины в том, что случилось, нет.
На улице перед домом остановилась машина, и вскоре на лестнице послышались шаги.
Мать ушла на кухню.
Как радостно звучал голос дочери, когда она здоровалась с матерью, а мальчишка, бесенок, казалось, воспринимал все как занятное приключение. Теперь он мог раскатывать на машине. Трудно ли купить такого малыша.
Голоса на кухне звучали приглушенно.
— Что он здесь делает? — шепотом спросила Урве.