Проданная чернокнижнику

Риа Юлия

вспомнишь все.

Сердце болезненно дернулось. Пережить смерть родителей еще раз? Заново пройти сквозь темноту, полную чудовищ?

— Ты не обязана это делать. Если откажешься, я пойму.

— Но как же тогда медальон?

— Есть другие способы все про него выяснить. Потребуется больше времени, но рано или поздно…

— Не надо, — остановила я, качнув головой. — Это мои родители, и я хочу узнать правду об их смерти.

Самаэль

кивнул.

— Тогда постарайся расслабиться. Позволь тьме стать твоим проводником в мир воспоминаний. Вдохни ее, прими…

Вместе с последним звуком от Самаэля ко мне зазмеились черные ленты. Полупрозрачные, сотканные будто из тумана, они обогнули стол, очертили ободок бокала и заскользили по моим рукам вверх. Я неотрывно следила за ними, в волнении сжимая пальцы на подлокотниках кресла. Когда первый черный хвост оказался у моего лица, я зажмурилась. Сжалась напряженно и, кажется, даже дышать перестала.

— Эвелин, если хочешь увидеть прошлое, тебе придется впустить тьму. Только так я смогу помочь.

Я кивнула, разумом понимая и признавая правоту Самаэля. Однако стоило мне приоткрыть один глаз и увидеть подрагивающий перед носом туманный кончик, как разум отступал под натиском эмоций.

— Нет, так не пойдет.

Самаэль щелкнул пальцами. Через ресницы, все еще не находя в себе смелости открыть глаза полностью, я следила, как туманные ленты возвращаются к хозяину. Лишь когда они исчезли, слившись с плащом, я смогла спокойно выдохнуть.

— Если не готова, стоило сказать об этом сразу.

— Готова! — возразила поспешно. — Я хочу это сделать! Просто… просто к такому способу необходимо привыкнуть. Мне нужна минута, может, две. Я справлюсь, обещаю…

Самаэль качнул головой. Посмотрел на меня пристально и усмехнулся.

— С тобой не бывает просто, да, Эвелин?

Он поднялся и шагнул ко мне. Я не успела спросить, что он имел в виду — Самаэль оказался рядом и, наклонившись, накрыл мои губы поцелуем.

Глава 21

Мужская ладонь скользнула мне на затылок. Самаэль словно опасался, что я попытаюсь вырваться, и готовился удержать. Вот только я не вырывалась — замерла пойманным зверем и расширившимся от удивления глазами смотрела в живую тьму. Прикосновения Самаэля были мягкими, но вместе с тем настойчивыми. Обняв меня за талию, он притянул к себе, заставил прогнуться, прижаться к нему.

Моих губ лишь раз касались чужие губы — губы Товера. Тогда это вызвало отторжение и страх, сейчас же в душе рождались совсем иные чувства. Пальцы дрогнули, когда я, еще неуверенно, стиснула их на плаще Самаэля. Прижалась теснее и закрыла глаза. Я не хотела ничего видеть, не хотела пытаться разглядеть хоть что-то сквозь тьму чернокнижника. Единственное, чего я желала — прочувствовать каждый миг. Запомнить ощущение щекотки в животе и незнакомого прежде трепета; того жара, что посылает по телу ладонь Самаэля на моей талии. Нос защекотал аромат терпкого парфюма, горло стянуло жаждой. Когда моих губ коснулся язык Самаэля, я с готовностью раскрылась навстречу. Вдохнула его дыхание и сильнее

ухватилась за крепкие плечи. Голова закружилась.

Поцелуй завершился так же внезапно, как и начался. Убрав руку с моего затылка, Самаэль отстранился. Придержал меня, не давая упасть, и мягко поправил выбившиеся на лицо пряди. Я открыла глаза. Попыталась сфокусировать взор, но мир вдруг завертелся, словно лошади на ярмарочной карусели. Единственное, что я успела заметить, прежде чем провалиться в беспамятство, — нити тьмы, тянущиеся от губ Самаэля к моим. Сердце кольнуло обидой. Он снова меня провел.

Неудобно! До чего же неудобно в этой тяжелой одежке! И шарф этот, и пуговицы… Пыхчу, пытаясь стянуть с шеи вязаную змею. Громко пыхчу, выразительно. Наконец, меня замечают.

— Эвелин, дорогая, тебе сейчас нельзя раздеваться. Ты ведь только недавно переболела красной лихорадкой.

Мама пытается строжиться, но она всегда сдается, если попыхтеть чуть старательнее. И я стараюсь. Тяну за красный вязаный кончик и не свожу с нее упрямого взгляда.

— Ронвальд, — она поворачивается к папе, который сейчас что-то снова разглядывает в своей большой записной книжке.

Как-то я попыталась до нее добраться — интересно же, что папа там смотрит изо дня в день! — но меня быстро поймали и наказали никогда не притрагиваться к этой вещи. Мне редко что запрещали, но если уж такое случалось — значит, трогать действительно нельзя.

— Ронвальд, — зовет она снова.

На этот раз папа отрывается от изучения книжки. Закрывает ее и поворачивается ко мне. Я улыбаюсь, широко и довольно. Мне нравится, когда папа на меня смотрит. Он красивый! И все говорят, что мы похожи. У меня такие же, как у него, глаза! Цвета рибюзы! Или бирюзы? Ай, неважно!

— И что же вы, моя дорогая, удумали безобразничать?

Папа всегда разговаривает со мной как со взрослой! Я выпрямляю спину, старательно развожу плечи и приподнимаю подбородок. Да, вот так. Как взрослая!

— Разве вам непонятно, почему не стоит сейчас раздеваться? В экипаже дует, а после болезни любой человек ослаблен.

Папа смотрит осуждающе. Он не строжится, как мама, но его и не разжалобишь пыхтением. Сложно!

— Шарф колючий, — признаюсь я нехотя.

— Но он необходим.

— Зачем? У платья высокий воротник, мне не холодно. У мамы тоже высокий воротник, и она не носит шарф.

Папа улыбается, наклоняется и доверительно шепчет:

— Это потому, что у мамы нет медальона, который нужно хранить.

— И у меня нет. Вот был бы, я бы хранила, — киваю важно.

— И шарф бы носила?

— Конечно.

Смешные у папы вопросы. Кто бы не носил шарф, если бы ему доверили спрятать под ним что-то важное? Все бы носили!

— Что ж, тогда держите, моя дорогая.

Папа снимает что-то с шеи и собирается протянуть мне, но его останавливает мама.