Проданная чернокнижнику

Риа Юлия

— Ронвальд, а это не подвергнет ее опасности?

— Она уже в опасности, дорогая. Хальдор никогда не ошибается. Значит, и насчет Эвелин он сказал верно.

Мне не нравится их разговор. Они хмурятся, оба выглядят беспокойными. Мне не нравятся, когда они беспокоятся. Их нужно отвлечь!

Я спрыгиваю с сиденья, ныряю под него и достаю плетеную корзину, накрытую сверху шалью. Шустро открываю и вытаскиваю оттуда толстяка Бигда. Ух, тяжелый! Зато пушистый-препушистый!

Глядя

на него, мама улыбается, и я довольно улыбаюсь в ответ. Вот, она уже не беспокоится! Ссаживаю Бигда на сиденье и поворачиваюсь к папе. Он смотрит внимательно, долго-долго. Наконец, он протягивает мне кругляшок на цепочке. Ух ты! Какой красивый!

— Это не простое украшение, Эвелин…

И столько линий! И вон те две так смешно переплелись, как вермишелины в тарелке! Интересно, а их можно распутать?

— … поэтому ты должна беречь его…

Ух, как он отблескивает на свету! Прям начищенная монетка! Точно, монетка! Что же папа медлит? Почему не надевает мне на шею?

— Ты все поняла, Эвелин?

— Да-да!

Что же тут непонятного? Беречь подарок, никому не показывать. Я ж не маленькая

— знаю, как хранить секреты!

Папа снова смотрит долго, хмурится. Я тоже начинаю хмуриться. Он что, передумал отдавать мне монетку? Или ему тоже хочется погладить Бигда?

Папа качает головой и все же надевает мне на шею монетку. Прячет ее под одежку и поправляет этот дурацкий шарф. Уф, теперь не снять. Пообещала же.

— Как думаешь, далеко еще? — спрашивает мама.

— Нет, через полчаса остановимся. Но ненадолго, — тут же добавляет он. — Мы не можем медлить.

Мама кивает. Они снова хмурые. И даже Бигод их не радует. Странно. Разве этот толстяк может не радовать? Он же такой пушистый и мягкий! И мурчит громко­громко! Я забираюсь на лавку к Бигду и принимаюсь наглаживать рыжий бок.

Мы едем долго. Очень долго, но наконец останавливаемся. Папа хотел посадить Бигда обратно в корзину, но я упросила оставить его мне. Я же большая, я справлюсь! И папа это знает.

На улице темно и холодно. Бигод прячет нос в моем колючем шарфе. Вот смешной! Папа с кем-то разговаривает. Мама постоянно оглядывается. Интересно, разве ей хоть что-нибудь видно в такой темени? Нас приглашают войти внутрь какого-то дома. Он мне не нравится — там грязно и плохо пахнет. Но зато там горит свет. Внутри много столов и лавок, но все пустые. Еще бы! Темно ведь, поздно. Все наверняка спят, как маленькие.

Мы садимся за стол, я спускаю Бигда на лавку. Глажу мягкий бок и чешу за ушами. В доме тепло, дурацкий шарф теперь мешает еще больше, но я терплю. Я ведь обещала.

Папа просит принести поесть. Мама снова хмурая. Гладит меня по голове, но даже не смотрит на нас с Бигдом — только

на дверь. И чего в ней может быть интересного? Я тоже принимаюсь ее разглядывать. Смотрю долго, старательно, все пытаюсь понять, чем она так нравится маме?

Еду приносит толстая дама. Точнее, хочется назвать ее словом, которое я слышала от нашего конюха — «баба». Папа говорит, это грубое слово, и повторять его нельзя. Но как звать тех, кто совсем не похож на опрятных дам? Она мне не нравится. Вот и Бигод на нее шипит. Стоит ей подойти еще ближе, как Бигод спрыгивает на пол. Я спрыгиваю следом. Нельзя его упустить! А то папа подумает, что зря мне поверил и перестанет разговаривать со мной, как со взрослой.

Глупый Бигод бежит к самой двери. Тут кто-то входит, а Бигод юркает в щель.

— Стой!

— Эвелин!

Мамин крик я почти не слышу — сама кричу громче, пытаясь вразумить рыжего толстяка. Он бежит быстро, но и я не отстаю! Папа точно меня похвалит, когда я вернусь с Бигдом!

В темноте кота плохо видно. Но я все же догнала и отыскала его в углу какой-то постройки. Тут сыро и пахнет еще хуже, чем в доме. Надо возвращаться, иначе мама снова будет хмуриться — она не любит, если я пропадаю надолго. Почему-то боится.

Ух, а по снегу-то тяжело идти! А когда бежала и не замечала вовсе. Толстый Бигод сидит на руках, вновь уткнувшись носом в шарф. Найти дорогу обратно легко — нужно только идти на свет. Ого! Далеко мы с Бигдом убежали!

— Вот сейчас из-за тебя заругают нас обоих, — бурчу я на него. — Вернемся, посажу в корзину! Вон, слышишь, уже мама кричит. Явно злится… Эх, точно достанется.

Холодный ветер заставляет Бигда дрожать, и я обнимаю его крепче.

— Не бойся, — шепчу уверенно. — Долго ругаться они не станут.

Чем ближе дом, тем более вытянутые тени изрезают снег. Совсем как линии на моем медальоне-монетке. Но только почему-то, глядя на них, становится страшно. Голые деревья качаются, скрипят недовольно. Свист ветра звучит рассерженно. И мама почему-то больше не кричит. Увидела, что я иду? Тогда надо поторопиться!

Возле порога снег весь в красном. Я останавливаюсь, не решаясь сделать последние шаги — пройти по грязному снегу и толкнуть скрипучую дверь. Но вдруг она открывается сама. Появляется кто-то большой. Свет из-за его спины яркий, и я не вижу лица.

— Проклятье! — низкий голос хрипит. — Ты не говорил, что они с ребенком!

— Думаешь, мне кто сказал? Заказ был на Ронвальда и его бабу.

Бабу? Он знает нашего конюха?

— Валим давай, пока никто не засек. Мочи девку и вперед.

— Не подписывался я на такое! Детей не трогаю.

— Тогда забирай. Или брось ее тут, сама подохнет. Только рожай быстрее, недосуг нам лясы точить!