Прогулка за Рубикон. Части 1 и 2
Шрифт:
В одной из своих статей он доказал, что оккупации Латвии в 1940 году не было. Была инкорпорация, что предполагало совершенно иные правовые последствия. К этому он добавил, что Россия и Советский Союз – это империи наоборот: в метрополии люди всегда жили хуже, чем в колониях. Кто кого кормит – это еще вопрос. От развала Союза выиграет только Россия.
После этой статьи ему пришлось уйти из университета.
В другой статье он поиздевался над только что принятым законом о государственном языке. Его стали узнавать на улице.
Потом он написал статью «Коричневый соблазн песенной революции», предвидя шествие престарелых латышских легионеров 16-й дивизии Waffen SS и их фанатов по улицам
Это был конец.
Но тогда же он понял и другое – если в эпоху перемен тебя нет на страницах газет или на экране телевизора, то тебя нет вообще.
Он хорошо помнил свою последнюю лекцию в университете. Зал поднимался вверх наподобие амфитеатра. В сводчатые окна светило осеннее солнце. Он сел за квадратный стол, игнорируя трибуну. Несколько девушек в первом ряду вызывающе раздвинули ноги, и это заставило его встать и пересесть на подоконник.
Он не питал особого уважения к тому, что преподавал, но, несмотря на это, студенты толпой валили на его лекции.
В этот раз зал был переполнен. Те, кому не хватило мест, стояли в проходах и толпились у двери.
Он понимал, что читать лекцию не получится. Всех интересует одно – что будет? Он знал. Но не знал, как об этом сказать.
Студенты терпеливо ждали.
«Успех того или иного общества, – начал он, глядя в зал, – зависит главным образом от его институционального выбора. Что такое институты, вы знаете. Это установленные нормы, правила и ограничения. Дуглас Норт приводит такой пример. В XVI веке Англия и Испания шли вровень. Но потом Испания отстала и отстала навсегда. Почему? Была допущена ошибка, которую Норт назвал «ошибкой первоначального институционального выбора». В Испании налоги попали в руки короля, а в Англии – в руки парламента. Так сложилось. Но этого хватило, чтобы позже весь мир заговорил по-английски, а не по-испански».
Никто ничего не записывал, было лишь несколько включенных диктофонов. Он не любил, когда за ним записывают, и студенты это знали. Они слушали.
«Заметить институциональную ошибку очень сложно. Вначале все кажется правильным. Но потом мир вокруг начинает рушиться. Чтобы исправить ситуацию, требуются не годы, а столетия.
Скоро наша республика выйдет из состава Союза, и нам предстоит сделать свой институциональный выбор после сорока лет социализма. Думаю, мы сделаем его неправильно. По крайней мере, я не вижу ни одной здравой идеи. Из нас опять сделают санитарный кордон против России. Институты мы будем создавать по лекалам Германии, но ничего, кроме тотальной коррупции, не получим. Латвия станет не балтийской Швейцарией, о чем постоянно говорят, а всеевропейским хосписом. Многие из вас уедут. А те, кто останется, будут подтирать немецким пенсионерам… задницу».
Он чуть было не сказал – «жопу».
В перерыве он качался на стуле и смотрел в окно. Голые черные ветви деревьев жестикулировали на ветру, как пьяные попрошайки. Было грустно. Отношение к нему студентов значило для него намного больше, чем он готов был признать.
Думая о своем, он не заметил, как в аудиторию тихо зашел заведующий кафедрой. «Только что собрали ученый совет, – сказал он, – будут решать, что с тобой делать». И, столкнувшись с равнодушным взглядом, добавил: «Это твоя жизнь… Как задумал, так и действуй. Запрет на профессию – это своего рода орден за заслуги перед отечеством».
После перерыва в дверях появился декан. За ним маячила фигура заведующего учебной частью. Оба кесаря взобрались на задний ряд, им уступили место, и они сели. Видимо, совет университета только что внес его в проскрипционные списки.
Тем не менее вторая часть лекции вполне удалась.
«Поведение общественных систем непредсказуемо в принципе. То и дело
5
… маленькая колдобина опрокидывает большую телегу (лат.).
Называя конкретную дату, он рисковал. Все его предыдущие предсказания сбывались, как у Александра Дюма, – двадцать лет спустя. Еще студентом на одном из семинаров по философии он ляпнул, что Советский Союз бездарно развалится. Тогда его чуть было не выгнали из комсомола. Но сейчас он был почти уверен, что с прогнозом не промахнется.
В конце лекции у него на глаза навернулись слезы.
«Я хочу, чтобы вы понимали: институциональный выбор, который делает общество, не освобождает человека от его собственного выбора, – он сделал небольшую паузу, и озаренная люминесцентными лампами аудитория замерла. – Каждому из нас придется его сделать. Не смотрите на толпу. Смотрите поверх голов. Только тогда вы сможете увидеть дорогу. Желаю вам всем выдержки и терпения, здоровья и какой-нибудь веры».
Раздались аплодисменты.
Он постоял у доски, глядя на выходящих из аудитории студентов, пытаясь запечатлеть в памяти ощущение последней минуты.
Оба кесаря ждали за дверью. Он замедлил шаг, чтобы между ним и студентами образовался разрыв, и, проходя мимо декана, послал его по-русски на три буквы.
Вот так он вылетел из университета без всякой надежды быть кем-то подобранным. Кроме преподавательской зарплаты, у него не было других доходов.
Он мог издавать газету, составлять контракты, посредничать в сделках. Мог превратить в деньги скоротечную славу. Или провернуть одну единственную, но большую сделку, заработать и слинять.
За три месяца он создал консультационную фирму, заключил фиктивные договоры с несколькими государственными предприятиями и обналичил около полумиллиона дешевеющих рублей. Финансовой катастрофы не произошло. Она просто задержалась на время.
Эдд шел по правую руку от жены, постоянно срываясь с тротуара на проезжую часть. Надо было что-то сказать. Но что?
Марсо молчала. Временами она поднимала голову, чтобы бросить на мужа осуждающий взгляд.
Улица была совершенно пуста. Вместо снега пошел мелкий дождь, и огни города причудливо отражались на мокром асфальте. Угол одного из домов был залит сумрачно-зеленым светом аптечного киоска.
– Я никогда не думал, что вместе с историей повторяется и ее поэтический антураж, – Эдд сделал неопределенный жест рукой. – Помнишь, у Блока: «И повторится все, как встарь: ночь, ледяная рябь канала, аптека, улица, фонарь».
Марсо посмотрела на него так, как будто только что очнулась от обморока. В ее глазах появилась осмысленность:
– Все, я больше так не могу. Объясни, что происходит.
– Мы уходим от погони. Огородами.
– Нет, я хочу понять, что происходит с тобой.